Желая доказать свою признательность, королева Клеменция велела выдавать ребенку кормилицы из вдовьей казны ежегодно по пятьдесят ливров. Сверх того, ему единовременно вручают в дар триста ливров золотом. Эти деньги – вот они здесь, в вышитом кошельке.
Братьям Крессэ не удалось скрыть охватившего их волнения. Целое состояние свалилось на них с небес, теперь можно будет починить каменную ограду ветхого замка, знать, что ты будешь сыт в течение всего года, купить доспехи и экипировать хоть десяток сервов, чтобы не ударить в грязь лицом, когда их позовут в поход! О, Крессэ еще прославятся, еще сумеют показать себя в бою!
– Поймите меня хорошенько, – уточнила мадам Бувилль, – эти деньги дарованы младенцу. Если с ним будут плохо обращаться или если с ним произойдет несчастье, ежегодное пособие, само собой разумеется, выплачиваться не будет. То обстоятельство, что он молочный брат короля, ставит его выше всех прочих детей, и вам следует помнить, что он не простой дворянин.
– Конечно, конечно, я согласен... Раз Мари покаялась и раз мессир и вы, мадам, люди столь высокого положения, просите нас ее простить, мы встретим ее с распростертыми объятиями... – произнес Жан-бородач, проявив в порыве признательности отнюдь не свойственную ему велеречивость. – Покровительство королевы снимает с нее бремя греха. И пускай попробует дворянин или смерд хихикать мне вслед – пополам разрублю!
– А что скажет матушка? – спросил младший Крессэ.
– Не беспокойся, я сумею ее убедить. Не забывайте, что после смерти отца я глава семьи, – ответил Жан.
– А сейчас вы, само собой разумеется, – подхватила мадам Бувилль, – поклянетесь на святом Евангелии не слушать, не разглашать того, что, возможно, расскажет вам ваша сестра о происходивших здесь событиях во время ее пребывания в Венсенне, так как все это касается державы, а следовательно, должно оставаться в тайне. Впрочем, ничего она не могла видеть, просто кормила ребенка! Но у вашей сестры сумасбродная голова, и она сочиняет разные сказки. Впрочем, вы сами имели случай в том убедиться... Юг! Принеси Евангелие.
Справа – Священное Писание, слева – кошель с золотыми монетами, напротив – королева, прогуливающаяся по саду... Братья Крессэ поклялись хранить тайну насчет всех обстоятельств смерти Иоанна I, холить, кормить и защищать дитя, рожденное сестрой, а равно не пускать на порог ее соблазнителя.
– С превеликим удовольствием! Не беспокойтесь, не пустим! – крикнул старший Крессэ.
Младший, Пьер, произносил слова клятвы менее уверенным тоном, подобная неблагодарность ему претила. «Не будь Гуччо...» – невольно подумалось ему.
– Впрочем, мы будем следить, как вы соблюдаете клятву, – поспешила добавить мадам Бувилль.
Она предложила братьям немедленно отправиться в монастырь и вызвалась их сопровождать.
– Не стоит так беспокоиться, мадам, – сказал Жан де Крессэ, – мы и сами доберемся.
– Нет, нет, я обязательно должна с вами ехать. Без моего приказа настоятельница не выпустит Мари.
Лицо бородача омрачилось. Он задумался.
– В чем дело? – нетерпеливо спросила мадам Бувилль. – Мой план вас не устраивает?
– Да нет... только я сначала хотел купить мула, а то нашей сестре не на чем ехать.
Когда Мари была беременна, Жан без зазрения совести вез ее из Нофля в Париж на крупе своей кобылы; но теперь, когда они разбогатели по ее милости, он решил обставить возвращение сестры под отчий кров как можно торжественнее. Но мул, находившийся в распоряжении мадам Элиабель, подох еще в прошлом месяце.
– Ну, это пустяки, – сказала мадам Бувилль. – Мы вам его дадим. Юг, скажи, чтобы оседлали мула.
Бувилль проводил до подъемного моста свою супругу и братьев Крессэ.
«Господи, хоть бы умереть поскорее, чтобы разом покончить с ложью и страхом», – думал несчастный старик, дрожа всем телом, утратившим былую дородность, и с тоской глядя на обнаженный осенью лес.
* * *
«Париж! Наконец-то Париж!» – твердил про себя Гуччо Бальони, въезжая через заставу Сен-Жак.
Угрюмо встретил его скованный морозом Париж; обычно после празднования Нового года жизнь в столице замирала, а в этом году и подавно – в связи с отъездом королевского двора.
Но юный путешественник, прожив в разлуке с Парижем целых полгода, не видел клочьев тумана, лениво цеплявшегося за гребни крыш, не замечал, что на прежде оживленных улицах лишь изредка встречались окоченевшие прохожие; в его глазах город был залит солнцем, был самой надеждой, ибо эти три слова: «Наконец-то Париж!» – которые Гуччо повторял про себя, звучали, как сулящий счастье припев: «Наконец-то я увижу Мари!»
Пускаясь в дальнюю дорогу, Гуччо надел подбитую мехом шубу и поверх нее плащ с капюшоном из верблюжьей шерсти. При каждом шаге лошади он чувствовал у левого бедра приятную тяжесть расшитого золотом кошеля, прицепленного к поясу и наполненного доверху монетами с изображением папы; на голове его красовалась модная шляпа из красного фетра с приподнятыми сзади полями, выступающая надо лбом в виде лодочки. Трудно было дамам устоять против такого щеголя. И трудно было представить себе, что человек может испытывать более сильную жажду жизни, так гореть нетерпением.
Во дворе дома по Ломбардской улице он легко соскочил с седла и, чуть выбрасывая вперед правую ногу, плохо гнувшуюся после марсельского происшествия, взбежал на крыльцо и бросился в объятия банкира Толомеи.
– Дядюшка, дорогой дядюшка! Вы видели моего сына? Ну как он? А Мари, трудные у нее были роды или нет? Что она вам сказала? Когда она меня ждет?
Толомеи молча протянул племяннику письмо Мари. Гуччо прочитал его два раза, перечитал в третий раз... Дойдя до слов: «Знайте же, что мне отвратителен мой грех и я не желаю больше видеть того, кто покрыл меня позором. И я намерена искупить бесчестье», – он воскликнул:
– Это неправда, это просто немыслимо! Не она это писала!
– Разве это не ее почерк? – спросил Толомеи.
– Ее!
Банкир положил руку на плечо племянника.
– Я хотел предупредить тебя заранее, но не смог, – произнес он. – Письмо это я получил только позавчера, на следующий день после визита к Бувиллю...
Гуччо, судорожно сжав зубы, ничего не слушал, глаза его, устремленные в одну точку, горели. Потом он спросил у дяди, где находится монастырь.
– В предместье Сен-Марсель? Немедленно туда! – воскликнул он.
Гуччо велел подать коня, которого еще не успели расседлать, пересек город, ничего не видя, и смело позвонил у ворот монастыря Святой Клариссы. Там ему ответили, что какие-то два дворянина – один из них с бородой – увезли вчера девицу де Крессэ. И напрасно потрясал Гуччо посланием с папской печатью, напрасно бушевал и скандалил – больше он от сестры-привратницы ничего не добился.
– Где настоятельница? Мне необходимо видеть мать-настоятельницу!