– Там поймешь, – хихикнул Хаустус, поглаживая посох. – Три ученика за всю жизнь и вот этот посох. По капле силушку в него вливал, по вздоху драгоценный мум отцеживал, по искре. Сколько было, столько и вливал. Все ж не Син, не Бенефециум, не Пуссилус, даже не Йор, а обычный паренек из Даккиты. Вот паренек и состарился. И посох подошел к краю. И ученики. Один сдох, второй ушел, третья – неблагодарная девчонка, пусть даже она и лучше прочих была.
– Я еще пока с тобой, Хаустус, – скривила губы Эсокса.
– Это я еще пока с тобой, – продолжал посмеиваться Хаустус. – Не забудьте, если услышите, что «помирать неохота», закрывайте глаза. А потом уж как подскажет голова… да ноги. Главное, запомните, Касасам его зовут.
– Кого зовут? – не поняла Кама.
– Кузнеца, – бросил через плечо Хаустус и тут же вскочил на ноги, прижав к груди посох и склонив в почтении голову.
– Именем Света и во славу его, кто, куда и зачем? – отчеканил храмовник в белом, и все десять дозорных шагнули к подводе, положив руки на рукояти мечей, а тот, что стоял у начала повозки, обнажил его. Кама нащупала в соломе рукоять меча, оглянулась. За их подводой скопилось не менее сотни телег. Столько же, если не больше, уползали в сторону близкого города. С десяток подвод расположились на сельской площади за башней дозора. Тут же имелся рынок, торговля на котором шла не слишком усердно, хотя и вправо, и влево от тракта начинались улицы пригорода Лулкиса.
– Да вот же, – засуетился Хаустус и протянул ярлык ближайшему дозорному. – Вот он я. Кожи везу в Лулкис. Да. Вот кожи. А вот девчонки мои. Покажите, что там у вас.
Кама и Эсокса подняли над головами ярлыки с блеснувшими на них ключами. Дозорный, взявший у Хаустуса ярлык, передал его храмовнику. Гордое и холодное лицо атера скривилось, и ярлык полетел в лицо Хаустусу.
– Проповедь твоя должна была вестись в Анкиде! Что ты делаешь в Эрсет?
– Выбор был неправильный, – прошипел Хаустус и тут же жалобно запричитал: – Ну как же, а девчонки? Пристрою их, а потом уж и я…
– Ты плохо учил наставления Храма, – укоризненно произнес храмовник. – Или украл этот ярлык. Иначе бы ты знал, что ключ паломника уже с год выдается только тем, кто способен стать воином Царства Света! То есть мужчинам от двенадцати до тридцати шести лет! А отбросы следует доставлять в отстойники, где ими будут заниматься специальные пастыри. Смерть.
– Но, – начал Хаустус и не успел договорить. Дозорный с мечом ткнул им так же просто, как ткнул бы пикой в весеннее сено, чтобы спугнуть заползшую в него по осени змею. Замерев, Кама в ужасе увидела вышедшее из спины старика острие клинка, услышала звериное шипение Эсоксы, лязганье от покинувших ножны прочих девяти клинков дозора и тихое, едва различимое бульканье из груди Хаустуса:
– Неохота помирать.
Посох не опустился, он выпал из рук старика. Но еще до того, как он коснулся камня дороги, Кама успела зажмуриться, хотя уже и рукоять меча лежала у нее в ладони, и тело начало разгибаться в прыжке, а еще через долю секунды раздался треск и вспыхнул свет такой яркости, что даже сквозь зажмуренные веки Кама едва не ослепла, а когда она все же смогла видеть ясно, то увидела посеченных дозорных, хрипящего и истекающего кровью слепого храмовника под ногами у мулов, окровавленные мечи в своей руке и руке Эсоксы и воющих, орущих людей за спиной, которые все до одного перестали видеть.
– Это ненадолго, на час, – прошептала Эсокса, посмотрев на Каму. – Простенькое заклинание. По капле. Всю жизнь.
Кама шагнула к Хаустусу. Лицо его было опалено, но слипшиеся ресницы еще дергались.
– Лучше прячь то, что у тебя внутри, – прохрипел он. – Ты можешь, но нужно лучше прятать. Зоркий глаз мог провидеть тебя, – он забулькал кровью. – Ну, где ты там, друг Авункулус? – и умер.
– Быстро, – прошипела сквозь зубы Эсокса, обыскивая убитых. – Если нас не спасет этот кузнец, то Лулкис будет последним нашим пристанищем.
Вместе с бегущей в панике полуослепленной толпой спутницы вошли в город через десять минут. Через двадцать – они по звону молотов и молотков определили, где находится кузнечная слободка, а всего через час после гибели Хаустуса Кама и Эсокса стояли у тяжелых, сделанных из дуба ворот с тщательно выкованными петлями и бронзовой табличкой, на которой атерскими рунами было выведено: «С божьей помощью кузнец Касасам».
– Вот и все, – подняла руку, чтобы постучать в дверь, Эсокса. – Теперь все будет зависеть от того, от каких богов надеется получить помощь этот кузнец.
После стука в ворота стук молотов в кузнеце за стеной не прекратился. Но шаги послышались, и небольшое окошко в воротах приоткрылась, чтобы явить конопатое лицо полноватой женщины-руфки, которая явно была выше на голову не только Эсоксы, но и Камы.
– Я могу чем-то помочь странницам? – низким голосом спросила она.
– Нам нужен кузнец Касасам, – буркнула, посмотрев на Каму, Эсокса.
– Кому нам? – уточнила женщина. – Дакитке и атерке с фальшивыми клыками?
– Странницам, – шагнула вперед Кама, снимая клыки. – Мы от друга.
– Как его зовут? – нахмурилась женщина.
– Хаустус, – прошептала Эсокса, хотя улица между кузнечных усадеб была пустынной. – Он был угодником, настоящим.
– Сейчас, – кивнула женщина и прикрыла дверцу.
Кама и Эсокса переглянулись. Через несколько секунд звон молотов затих, затем послышались шаги, и под скрежет снимаемого засова такой же скрежещущий голос поинтересовался:
– И что же такого случилось, что мой друг Хаустус, пьянчуга и добрый старикан, перестал быть угодником, которым он толком и не был никогда?
Створки открылись, Кама и Эсокса замерли в оцепенении. Бугрясь мускулами, голый по пояс, в фартуке, захлестнутым лентами на крепкой шее, перед ними стоял даку.
– А вот люблю я это оцепенение, – подмигнул волчьеголовый Каме. – Так что с Хаустусом?
– Он был убит у дозора на юго-восточном тракте час назад, – хрипло ответила Эсокса.
Она сидела, прижавшись к нему спиной. Игнис почувствовал сквозь сон ее дыхание, открыл глаза, увидел желтые листья, засыпавшие площадку перед галатским дозором, поймал лицом холодный ветер, вздохнул. Воздух на перевале и в самом деле был редким, как редкая ткань, не надышишься. Медленно, осторожно обернулся, поймав ее за плечи, когда она начала падать, лишившись опоры. Бетула была бледна. Глаза ее были закрыты, но ресницы чуть подрагивали. Подрагивали в такт губам, которые словно пели неслышно. Игнис наклонился к лицу и услышал голос. Он не был тихим. Нет, он доносился издалека. Доносился так, как доносится звук ручья, который днем не слышен даже вблизи, а ночью звенит на сотни шагов. Или дальше.
Игнис оглянулся, над перевалом занималось утро. Между размытых туманом вершин со стороны Галаты пробивались лучи солнца. За спиной, там, откуда они с Бетулой пришли, все еще стояла тьма. Но она уже таяла. И таяли желтые листья вокруг. Они не исчезали, как поутру исчезает последний весенний снег, они тонули в волокнах бледного мха. Вот желтый цвет уже растворился вовсе. Скрылись подсохшие лужи крови. Оделись пушистым одеянием трупы. Основание дозорной башни. Камни. Ближние скалы. Она продолжала петь.