Подруги — и партнерши по сцене. Вы не поверите, но в том, чтобы заниматься с Китти любовью и стоять с нею рядом на сцене, имелось нечто общее, даром что первое происходило всегда в потемках и молчании, при вечном напряжении слуха — не донесутся ли с лестницы шаги, — однако бывало проявлением страсти; на подмостках же, под лучами прожекторов и множеством взглядов, я ни на йоту не отступала от затверженного сценария и каждая моя поза было отточена многими часами репетиций. В двойном номере всегда имеется двойное дно: за нашими песнями, шагами, манипуляциями с монетами, тростями, цветками скрывался тайный язык, бесконечный тонкий диалог, о котором публика не подозревала. Этот разговор вели не языки, а тела, словами в нем служили прикосновения рук, легкие толчки бедром, взгляды, долгие или мимолетные; это значило: «Ты слишком медлишь — ты слишком торопишься — не там, а здесь — так уже лучше!» Как будто мы прошлись перед малиновым занавесом, улеглись на дощатый помост и принялись ласкаться и целоваться — а публика нам за это аплодировала, кричала приветствия и платила деньги! В свое время, когда я шепнула Китти, что, если я выйду на сцену в брюках, мне захочется ее поцеловать, она ответила: «Представляю, что это будет за зрелище!» Но как раз такое зрелище мы и демонстрировали, только публика об этом не знала. Они смотрели и видели совершенно иную картину.
Хотя кое-кто, может, и уловил наш обмен взглядами…
Я упоминала о своих поклонниках. Это были в основном девушки — веселые, беззаботные девицы, которые собирались у служебного входа, выпрашивали фотографии и автографы, дарили цветы. Но на каждый десяток или два десятка подобных девиц приходилась одна более напористая, чем другие, или, наоборот, робкая и неловкая; и в них проглядывало нечто… чему я не знала названия, понимала только, что это свойство имеется и придает их интересу ко мне несколько специфический характер. Эти девицы слали письма, родственные их поведению у служебного входа, — неумеренно эмоциональные или полные недомолвок; письма, которые одновременно и притягивали, и отталкивали. «Надеюсь, Вы простите меня, если я скажу, что Вы очень красивая», — писала одна, другая же признавалась: «Мисс Кинг, я Вас люблю!» Еще одна, по имени Ада Кинг, спрашивала, не находимся ли мы в родстве. Она продолжала: «Я так восхищаюсь Вами и мисс Батлер, но Вами — больше. Не могли бы Вы прислать мне фотографию? Как бы мне хотелось держать ее рядом с кроватью…» Фотография, которую я ей послала, была моя любимая: на ней Китти, в оксфордских штанах и шляпе-канотье, стояла, засунув руки в карманы, а я, с сигаретой в пальцах, держала ее под ручку. Я подписала ее: «Аде, от одной «Кинг» — другой»; очень странно было думать, как незнакомая девушка пришпилит фотографию к стене или вставит в рамку и будет любоваться ею, застегивая платье или лежа в постели.
Были и другие просьбы, совсем уже странные. Не пришлю ли я запонку с воротничка, пуговицу, локон? Не могла бы я вечером в четверг — или в пятницу — надеть малиновый галстук — или зеленый галстук — или приколоть к лацкану желтую розу; не сделаю ли я условленный жест, особое па в танце? Тогда отправительница убедится, что письмо мною получено.
— Выбрасывай их вон, — говорила Китти, когда я показывала ей очередное послание. — Они помешанные, эти девицы, их нельзя поощрять.
Но я знала, что они, вопреки ей, не помешанные; они такие же, какой была год назад и я сама, только в них больше смелости и меньше осмотрительности. Это само по себе вселяло волнение, но еще больше завораживала мысль, что девушки вообще на меня глядят, что в любом затененном зале могут находиться одно или два девичьих сердца, бьющихся исключительно для меня, одна или две пары глаз, что блуждают — и притом нескромно — по моему лицу, фигуре, костюму. Знают ли эти девушки, почему они так смотрят? И чего ищут? И прежде всего, когда они следят, как я прогуливаюсь по сцене в брюках и пою о девушках, чьи глаза я заставила плакать и чьи сердца разбила, — что они видят? Видят ли они то же самое свойство, которое и я в них замечаю?
— Лучше бы нет! — воскликнула Китти, когда я поделилась с ней этой идеей.
Она засмеялась, но несколько натянутым смехом. Ей не нравилось разговаривать о таких вещах.
Ей не понравилось также, когда мы однажды в комнате для переодевания встретили двух женщин — комическую певицу и ее костюмершу, — как мне подумалось, похожих на нас. Певица была довольно вульгарной, ее платье в блестках тесно облегало корсет. Прислуживала ей женщина пожилая, в простой коричневой одежде; я видела, как она натягивает на певицу платье, и ни о чем таком не подумала. Но после того как все крючки были плотно застегнуты, она склонилась, легонько сдула с шеи певицы лишнюю пудру, что-то шепнула, и обе засмеялись, тесно сблизив головы… и я поняла, яснее, чем если бы эти слова были выписаны крупными буквами на стене: они любовницы.
От этой мысли меня бросило в краску. Покосившись на Китти, я убедилась, что от ее внимания тоже не ускользнул этот жест; тем не менее глаза ее были опущены, губы плотно сжаты. Минуя нас по пути на сцену, певица мне подмигнула: «Идем ублажать публику», а ее костюмерша снова улыбнулась. Вернувшись и удалив грим, певица подошла к нам с сигаретой и попросила огонька, потом затянулась и оглядела меня.
— Собираетесь после представления на вечеринку у Барбары? — спросила она. Я ответила, что не знаю, кто такая Барбара. Она махнула рукой: — О, Барбара не будет против. Мы с Эллой возьмем вас с собой — вас и вашу подругу.
Она кивнула Китти — как мне показалось, очень любезно.
Однако Китти, которая все это время, наклонив голову, занималась застежкой у себя на юбке, едва подняла глаза и улыбнулась только самым краешком губ.
— Спасибо за приглашение, — отозвалась она, — но мы сегодня заняты. Нас пригласил на ужин наш агент, мистер Блисс.
Я уставилась на нее: ни о каком приглашении я не слышала. Но певица только пожала плечами.
— Жаль. — Она взглянула на меня. — Не хотите ли покинуть вашу подругу с ее агентом и отправиться со мной и Эллой?
— У мисс Кинг дела с мистером Блиссом, — вмешалась Китти, не давая мне ответить; произнесла она это так решительно, что певица фыркнула и направилась к костюмерше, которая с корзинками ее поджидала.
Я проводила их взглядом, они на меня не обернулись. На следующий вечер Китти выбрала крючок для одежды подальше от них, а еще через день они перебрались в другой концертный зал…
Дома, в постели, я сказала, что мне было неловко за нее.
— Зачем ты выдумала, что ждешь Уолтера?
Китти ответила:
— Они мне не нравятся.
— Почему? Они милые. И забавные. Они такие, как мы.
Обнимая ее, я почувствовала, как она напряглась. Вывернувшись из-под моей руки, она подняла голову. В спальне горела свеча, и я увидела, как побелело и вытянулось лицо Китти.
— Нэн! Ничего подобного! У них нет с нами ничего общего. Это розовые.
— Розовые?
Я очень отчетливо помню этот разговор, поскольку прежде никогда не слышала этого слова в его особом значении. Позднее мне казалось удивительным, что было время, когда я его не знала.