Китти кивнула и задумалась.
В самом деле, «Золушка» должна была идти до самой Пасхи, однако в середине февраля я неожиданно освободилась. В «Британнии» случился пожар. В те дни театры горели сплошь и рядом; концертные залы сгорали до основания, а потом отстраивались заново, лучше прежнего, и никого это не смущало. Кроме того, пожар в «Брите» был не такой уж большой, и никто не пострадал. Правда, пришлось всех эвакуировать и у выходов была давка; явившийся затем инспектор осмотрел здание и объявил, что необходимо устроить дополнительный выход. До окончания работ он закрыл театр, зрителям вернули деньги, расклеили афиши с извинениями, и нас на целых пол недели отпустили отдыхать.
Прислушавшись к настояниям Китти (она вдруг исполнилась великодушия), я воспользовалась этим случаем. Матушке я написала, что, если меня по-прежнему ждут, я приеду на следующий день (было воскресенье) и останусь до вечера среды. Потом я отправилась покупать домашним подарки; в конце концов меня захватила идея — вернуться в Уитстейбл, пробыв так долго вдали от него, с кучей подарков из Лондона…
Тем не менее расставание с Китти далось тяжело.
— Справишься без меня? — спрашивала я. — Не будешь скучать?
— Еще как буду. Вернешься — а я умерла от одиночества!
— Почему бы тебе не поехать со мной? Мы бы сели на следующий поезд…
— Нет, Нэн, тебе нужно повидаться со своей семьей без меня.
— Я все время буду тебя вспоминать.
— Я тоже…
— О, Китти…
Китти постукивала по зубу жемчужиной на цепочке; когда наши губы соединились, я ощутила ее, холодную, гладкую и твердую. Позволив мне себя поцеловать, Китти отвернула голову, так что наши щеки соприкоснулись, потом обняла меня за талию и яростно притянула к себе — словно дороже меня у нее ничего не было на свете.
* * *
Прибыв тем же утром в Уитстейбл, я его не узнала: он сделался меньше, потускнел; море помнилось мне не таким широким, небо — не таким низким и более голубым. Чтобы все это рассмотреть, я высунулась из окна поезда и заметила стоявших на платформе отца и Дейви чуть раньше, чем они меня. Они тоже изменились — подумав об этом, я ощутила прилив щемящей любви и странного раскаяния; батюшка чуть постарел и как-то съежился, Дейви прибавил в весе, лицо у него сделалось краснее.
Когда я ступила на платформу, они меня увидели и пустились бегом.
— Нэнс, девочка моя дорогая!
Это был отец. Мы обнялись — неловко, потому что я была увешана свертками, а на голове у меня была шляпка с вуалью. Один из свертков упал, отец наклонился за ним, а потом поспешил освободить меня от остальных. Дейви тем временем пожал мне руку и прямо через вуаль чмокнул в щеку.
— Ты только посмотри на нее, — сказал он. — Разряжена будьте нате. Настоящая леди, как ты думаешь, па?
Щеки его еще больше разрумянились. Отец выпрямился, оглядел меня и широко улыбнулся — не только ртом, но, казалось, и уголками глаз.
— Красота да и только. Матушка тебя не узнает.
Одежда на мне, пожалуй, и вправду была чересчур бросающаяся в глаза, но раньше я об этом не думала.
К тому времени весь мой гардероб состоял из хороших вещей, от привезенных из дома поношенных детских платьев я давно уже избавилась. Все, чего мне хотелось в то утро, — это выглядеть прилично. Я смутилась.
Такое же смущение я испытывала, пока шествовала под руку с отцом к нашей устричной лавке, расположенной в двух шагах. Дом, как я подумала, еще больше обветшал. Деревянные планки над дверью облезли, голубой краски на них осталось совсем немного; вывеска «Устрицы Астли, лучшие в Кенте» растрескалась от дождя и висела на одной петле. Лестница, по которой мы поднимались, была темная и узкая; добравшись наконец до комнаты, я поразилась тому, какая она маленькая и тесная. Но хуже всего было то, что все — и улица, и лестница, и комната, и люди в ней — пропахло рыбой! Эта вонь была мне так же привычна, как запах собственных подмышек, но сейчас мне стало не по себе при мысли, что в этой атмосфере я жила и не усматривала в ней ничего особенного.
Надеюсь, среди общей суеты моя растерянность осталась незамеченной. Я ожидала увидеть дома матушку и Элис, но кроме них там оказалось еще полдюжины родных и близких, и все они (кроме Элис) с восторженными восклицаниями кинулись меня обнимать. Меня тискали, хлопали по спине — я сносила это с улыбкой, пока совсем не выдохлась. Явилась Рода, как прежде в качестве возлюбленной моего брата и все такая же бойкая на вид; явилась, чтобы со мной повидаться, тетя Ро со своим сыном, а моим кузеном Джорджем и дочерью Лайзой, а также младенцем Лайзы — только теперь это был не младенец, а маленький мальчик в оборках. Лайза, как я заметила, снова ждала прибавления семейства; наверное, мне об этом писали, но я забыла.
Когда приветствия смолкли, я сняла шляпку и тяжелое пальто. Матушка оглядела меня с головы до ног.
— Бог мой, Нэнс, как ты вытянулась и похорошела! Пожалуй, переросла своего папу.
Вряд ли я в самом деле выросла, но в этой крохотной, переполненной народом комнате я казалась себе высокой. Просто я стала немного прямее держать спину. Я огляделась — несмотря на смущение, не без гордости, — нашла, где сесть, и взялась за принесенный чай. С Элис я до сих пор не обменялась ни словом.
Отец спросил о Китти, я ответила, что у нее все хорошо. Где она теперь выступает, спросили меня. И где мы живем? Розина сказала, до нее дошли слухи, будто я и сама выступаю на сцене. Я ответила только, что иногда принимаю участие в номере Китти.
— Ну и ну!
Сама не знаю, что за щепетильность заставляла меня скрывать от родственников свой успех. Наверное, выступления на сцене слишком тесно были переплетены с моей любовью; кому-то не понравится, кто-то станет небрежно расспрашивать, делиться новостью с посторонними — об этом мне не хотелось и думать…
Подозреваю, в этом проявилось своего рода самодовольство: не прошло и получаса, как мой двоюродный брат Джордж воскликнул: «Что это ты так странно выговариваешь слова, Нэнс? Как-то вычурно». Я удивленно вытаращила глаза, но потом прислушалась к собственному голосу. Джордж был прав, у меня изменился выговор. То есть он не стал манерным, как утверждал Джордж, но я неприметно усвоила ту мелодию речи, ту странную, непредсказуемую смесь театральных ее тонов, что свойственна всем людям сцены, от комиков-кокни до певцов lion comique. [4] Я говорила как Китти — иногда даже как Уолтер. До тех пор я сама этого не замечала.
Мы пили чай; разговоры вертелись вокруг маленького мальчика. Кто-то протянул его мне — понянчить, но у меня на руках он заплакал.
— Ну-ну! — Мать легонько его пощекотала. — Смотри, тетя Нэнс подумает, что ты плакса. — Она взяла у меня ребенка и повернула ко мне лицом: — Пожмите друг другу ручки! — Она помахала его рукой. — Будь джентльменом, пожми руку тете Нэнси!