Так надолго мы еще не расставались. Я обещала написать, но вот прошла неделя, а я не отправила ни строчки. Я напишу ей, только потом. Не сейчас.
В доме еще никогда не было так тихо. Внизу ночует кухаркин племянник, все уже улеглись. После того как Вайгерс принесла мне уголь и воду, ни у кого никаких дел не осталось. В половине десятого заперли входную дверь.
Но как же тихо! Если б перо умело говорить, я бы упросила его пошептаться со мной. Я получила наши деньги. У меня тысяча триста фунтов. Вчера забрала из банка. Деньги мои, но, получая их, я чувствовала себя воровкой. Показалось, что мой ордер вызвал какие-то подозрения: клерк выскочил из-за конторки, переговорил с управляющим и, вернувшись ко мне, спросил, не желаю ли я получить деньги чеком. Нет, чек не годится, ответила я, а сама тряслась от страха, что мой замысел разгадали и сейчас пошлют за Стивеном. Но что они могли сделать? Я дама, деньги мои. Их принесли мне в бумажном пакете. Клерк поклонился.
Я сказала, что деньги нужны для благотворительной акции — оплаты проезда за границу несчастных девушек, освободившихся из заключения. С кислой миной клерк ответил, что это дело весьма достойное.
Из банка я на извозчике доехала до вокзала Ватерлоо, где купила билеты на поезд до побережья, а затем отправилась в бюро путешествий на вокзале Виктория. Там я получила паспорта для себя и своей компаньонки. Я сказала, что ее зовут Мэриан Эрл, и конторщик не увидел в том ничего странного, лишь уточнил, как пишется имя. Тогда я подумала, что смогла бы посетить еще кучу всяких учреждений и наворотить горы вранья. Интересно, скольких мужчин я бы успела одурачить, прежде чем меня поймали бы?
Однако утром я увидела в окно полицейского, который расхаживал по нашей улице. Мать попросила его внимательнее присматривать за домом, поскольку я осталась одна. Полисмен мне кивнул, и у меня скакнуло сердце. Когда я рассказала о том Селине, она улыбнулась:
— Вы боитесь? Вот уж зря! Когда обнаружат побег, никому в голову не придет искать меня у вас.
Пройдет уйма времени, сказала она, прежде чем кто-то додумается.
Сегодня заезжала миссис Уоллес. Я сказала, что разбираю папины записи и надеюсь поработать без помех. Если она снова приедет, Вайгерс велено отвечать, что меня нет дома. А через пять дней я уже буду далеко. О, как я этого жду! Ничего не могу делать, только мечтать! Все другое с меня слетает, с каждым оборотом стрелки по тусклому циферблату часов я все дальше и дальше отсюда. Мать оставила немного опия, я весь приняла и купила еще. Оказывается, совсем просто сходить в аптеку и купить дозу! Теперь я могу делать что захочу. Если заблагорассудится, могу сидеть ночь напролет, а днем спать. Вспоминаю нашу детскую игру:
Что ты сделаешь, когда вырастешь и станешь жить в своем доме?
— Построю на крыше башню и буду стрелять из пушки!..
Я буду есть одну солодку!..
Своих собак одену в ливреи!..
Буду спать с мышонком на подушке!..
Сейчас я получила небывалую свободу, но делаю то же, что и всегда. Прежде мои занятия были пусты, но Селина придала им смысл, и я все делаю для нее. Ради нее я жду... нет, ожидание — слишком хилое для этого слово. Я растворяюсь в истекающих минутах. Моя плоть колеблется, точно поверхность моря, которое знает, что его притягивает луна. Беру книгу и словно впервые вижу печатные строки, переполненные посланиями, которые адресованы исключительно мне. Час назад я нашла вот это:
Напев легко плывет, он веет над душою,
Он усыпительно скользит, как тень к теням,
И белоснежною искусною рукою
Она диктует сны колдующим струнам.
Мой ум безмолвствует смущенно,
Пронзен пылающим мечом,
И грудь вздыхает учащенно,
И мысль не скажет ей — о чем.
И, весь исполнен обновленья,
В немом блаженстве исступленья,
Я таю, как роса, под солнечным лучом. [21]
Похоже, всякий поэт, хоть строчку сочинивший о своей любви, втайне писал для меня и Селины. Моя кровь — даже в эту секунду, — мое тело и каждая клеточка прислушиваются к ней. В снах я вижу ее. Когда перед глазами мельтешат тени, в них я узнаю ее тень. Моя комната тиха, но не беззвучна — в ночи я слышу ее сердце, что бьется в такт с моим. Моя комната темна, но тьма теперь иная. Я знаю, насколько она глубока и какова на ощупь: тьма подобна бархату, фетру и колюча, словно тюремная пряжа.
Дом изменился, я успокоила его. Он будто заколдован! Слуги движутся, точно фигуры в музыкальных часах: в пустых комнатах разжигают камины, на ночь задергивают шторы, а утром вновь их раздвигают, хотя из окон смотреть некому. Кухарка присылает подносы еды. Я говорила, что полные обеды не нужны, довольно одного супа или кусочка рыбы или цыпленка. Но она не может вырваться из старых привычек. И я виновато отсылаю обратно тарелки с мясом, по-детски укрытым картофельным пюре с турнепсом. Аппетита нет. Наверное, обеды съедает кухаркин племянник. Полагаю, на кухне пируют. Хочется прийти к ним и сказать: ешьте! Съешьте все! Какое мне дело, что они возьмут?
Даже Вайгерс соблюдает прежний распорядок и встает в шесть — словно тоже слышит недреманный звон тюремного колокола — хотя я говорила ей, что нет нужды подстраиваться под меня, можно поспать до семи. Пару раз она ко мне заходила и как-то странно на меня смотрела; вчера вечером, увидев нетронутый поднос, она сказала:
— Вы должны кушать, мисс! Вот уж было б мне от миссис Приор, если б она видела, как вы все отсылаете обратно!
Я засмеялась, и она тоже улыбнулась. Улыбка у нее весьма несимпатичная, а вот глаза почти красивы. Вайгерс меня не тревожит. Она любопытно поглядывает на застежку бархотки — думает, я не замечаю, — но лишь раз осмелилась спросить: это траурная повязка в память о батюшке?
Иногда я боюсь, что она заразится моими переживаниями. Порой мои цветные сны так неистовы, что их контуры наверняка проникают в ее дрему.
Временами кажется, что, если б я посвятила ее в свои планы, она бы лишь угрюмо кивнула. Наверное, попроси я, она бы даже поехала с нами...
Но тогда, пожалуй, я взревную к чужим рукам, что касаются Селины, даже если это руки служанки. Нынче я отправилась в большой магазин на Оксфорд-стрит и ходила по рядам готовой одежды, выбирая Селине пальто, шляпы, ботинки и белье. Я даже не представляла, как будет приятно снаряжать ее в обычную жизнь. Когда приходилось выбирать одежду себе, я никак не могла взять в толк, что такого Присцилла и мать находят в оттенках, тканях и крое, но, покупая для Селины, я воодушевилась. Размера-то я не знала, но выход нашелся. Рост подсказала память о соприкосновении наших щек, обхват — мысль о наших объятьях. Сначала я выбрала скромное дорожное платье цвета бордо и подумала: пока хватит, остальные купим во Франции. Но потом увидела другое — кашемировое, перламутрово-серое, с нижней юбкой из плотного зеленоватого шелка. Зеленое, думала я, будет под стать ее глазам. А кашемир достаточно тепел для итальянской зимы.