– С ума сошла, – шепчет хозяин, – это ведь миро…
И дико, как в пустыне заблудший, кричит:
– Миро так дорого стоит! Что ты делаешь!
Девка облила драгоценным миром ноги мужчины. Закинула руку за голову. Одно движенье пальцами – и заколка вынута, и косы распущены, льются золотой водой по плечам, по серой нищей холстине. Чуть повела плечом. Плечо яблоком из холстины выскользнуло. Свежо, светло во тьме горит. Розовое, теплое, женское плечо. У, обольстительница, змея, думает хозяин, у…
Она моет ноги гостя. Она моет их ключевой водой и волосами.
Она моет Его ноги слезами, ибо, наклонившись над голыми ногами Его, сладко и тихо плачет она.
Она склоняется низко, низко над медным тазом – и целует Его ноги, так целует, как новорожденного ребенка; так бы сына своего целовала.
Так целуют мертвых в гробу, навек от живых уходящих под землю.
Поднимает золотую голову. Глядит Ему в глаза.
И Он глядит ей в глаза. В черную глубь зрачков. Глубже. Еще глубже.
Он в ее сердце глядит.
Он шепчет:
– Магдалина… Родная… Спасибо… Ты умастила Меня… к погребенью…
Она плачет сильнее, спина ее вздрагивает. Он кладет ладонь на ее голое яблочное плечо. Под Его пальцами – ее жемчужная низка. Пальцы гладят живой жемчуг. Пальцы жемчуг ласкают. Пальцы говорят ей: не бойся, родная, никогда ничего не бойся.
– Рада угодить Тебе, Господи, – неслышно шепчет она.
Непотребная девка, думает хозяин в бешенстве, да они знакомы!
Тоже, видать, с ней переспал… в ночлежке для бродяг… а то и под забором… под камнями в пустыне… на раскаленном или сыром после дождя песке.
Она снимает с шеи ожерелье. Обкручивает жемчугами Его ноги.
– Господи… Ты – жемчуг сердца моего… Прими дар… Прости… Прости меня…
– Я прощаю тебя, – говорит Он негромко, но хозяин слышит. – Я прощаю тебя навсегда. Ты уже в свете и славе. Грехи твои сгорели в огне. А ты сама стала святым огнем. Руки твои огненные, любимые. Глаза твои…
Хозяин кричит:
– Гость! Удивляюсь тебе! Что ты прощаешь продажной женщине, уличной потаскухе?! Она жила в грязи и будет жить во грехе! Гони ее вон! Ногой гони! Слуги мои сейчас вытолкают ее на двор поганой метлой! Она мешает нам пировать!
Мужчина обернул голову к хозяину. Девка плакала, стоя перед медным тазом на коленях. Жемчужины сияли лунно, обернутые вокруг мокрой щиколотки гостя. Гость положил руку ей на затылок, на золотую, чисто вымытую щелочью голову, и девка вздрогнула всем телом.
– Ты не дал целованья Мне, когда я переступил твой порог. Лишь с любопытством глядел на Меня. А она целует Мне ноги. Ты не дал Мне с дороги чистой воды, чтоб умылся Я и омыл ноги и руки свои перед трапезой. А она облила Мне ноги миром, умыла слезами, отерла волосами! Ты приготовил еду, чтобы мы ели и наслаждались. Еды у тебя много, о богатый, и денег много! Ты – не последнее Мне отдал! А она сняла с шеи последнюю драгоценность, что была у нее в жизни. Этот жемчуг… ей, думаю, мать подарила… или – тот, кто был ей всего дороже… и кого уже на свете нет… Правда?..
Он поднял ее лицо вверх за подбородок.
Глядел, как льются по ее грязным щекам чистые слезы.
– Правда… – кивнула она. Извернула голову. Прижалась щекой к Его руке.
Сговорились, зло думал хозяин, сговорились…
Он все еще держал в руке чашу с вином, что угодливо налил ему слуга.
– Я пью за то, что ты у меня в гостях сегодня! – крикнул богач, криком зло свое, как клетку с попугаем – платком, закрывая. – Будь здоров! Неси людям мудрость! Ты учитель! Неси людям силу! Ты добрый врач!
– Я не врач, – сказал гость очень, очень тихо, хозяин еле услышал. – Я – Сын Человеческий. Я Сын Отца Моего. Кто видел Меня – видел Отца.
Хозяин ничего не понял и выпил вино залпом. Мудрецы всегда говорили непонятно и коротко, зло подумал он – и хлопнул громко в ладоши.
– Слуга! Еще налей!
Слуга разлил черно-синее вино в золоченые тяжелые чаши. Гость взял чашу, пригубил из нее – и поднес чашу позорной уличной девке, сидящей на полу у ног Его.
– Пей, – прошептал. – Пей, прощенная. И помни о Крови Моей.
Протянул руку и отщипнул от лепешки, лежащей на блюде.
– Ешь. Ты голодна. Ешь…
Она ела, обливая хлеб слезами.
Хозяин сидел неподвижно, чувствуя, как болит от неутоленного желанья пах. Стискивал в злых пальцах железную женскую грудь золоченого кратера.
– И – радуйся…
- Я радуюсь Тебе, Господи, всегда, – сказала она с набитым ртом Иисусу, по-детски, смешно облизнув пальцы, а Он светло, светлее всех горящих свечей, улыбался ей, навеки любимой. Пахло миром, и вились длинные дымные усы благовоний. Пахло синим дамасским вином. Пахло морем и рыбой из распахнутой двери.
РАССТАВАНИЕ ДУШИ С ТЕЛОМ. ИУЛИАНИЯ
Яво в больничку отвезли. Я занемогла.
Кабытдо душу из миня вынули. И сожгли, пепел по ветру развеяли.
Не желала ни исть, ни пить. Кирка в хлеве мычит – я не могу встать, подойтить. Лягла на лавку и ляжу. Старым шобоном прикрылася. Даже по нужде вставать перестала. Перестала выходить вода из миня.
Сначала слыхала крики зверей моих. Котик мяукил громко, громко. Исть просил. Потом мяуки умолкли. Знать, ушел коток. Мышек ловить… пропитанье в чужом дому шукать.
Шурка тожа мякала. Мяк, мяк… и котятки маленьки вторят: мя!.. мя!.. Ну што мя-мя… Я-то ляжу как бревно. Хуже бревна…
Слышу, и Шурчонок примолк мой. Видать, за шкирку котят ухватила – и куды-та перетащила. В место сытное… там, игде – яда…
Яда… Яда… Всяму живому надоть исть…
А я уж – не могла. Ни исть, ни готовить. Все. Отготовилася, мать.
Видеть перестала. Веки не поднимаюцца. Красны пятна перед глазами закрытами. Ляжу и молюся.
А потом и на молитву сил не стало хватать.
Как косой скосило миня.
Как косой… на сенокосе…
Ну ладноть, кошки живучи, они сибе место ново – найдут… А вот собаконька моя!.. как ты-то будишь, родна?.. Стенюшка мой?.. Кто вынесет сахарну косточку, мясца кусманчик?.. А?.. Где ты, собаченька… и не повизгиват…
Молчанье, молчанье стояло в избе. И пахло вкруг миня пустотой, зямлей пахло, я чуяла энто.
Корова да собака, они вить без хозяина, без хозяйки – и помереть могут…
– Помираю я, звери мои, – грю, – помираю… Смертушка пришла… Вот она, мирна, тиха…