— Отец! Отец! Где отец! Где ты!..
В ракете его не было. Труба трубила. Под ракетой занялась огненная геенна. Ксения упала на пол в тесной каморе кабины. Упала ничком. Перед ее лицом маячили сапоги Надменного. Он уцепил штурвал, давил на кнопки и рычаги.
И взлетела пятая ракета. И она была настоящая.
И плакала Ксения по отцу, взлетевшему быстрее и выше, чтобы не вернуться никогда, на ангельских крыльях, подаренных луковым человечком, в широкое небо: в небе наш дом, Ксения, в небе царство наше, там волки и люди от века вместе спят.
«Господи, не лиши Небесных Своих благ
душу любимого отца моего, на небесах пребывающего;
каюсь в том, что при жизни его на земле
мало говорила ему о дочерней любви своей,
что на глазах его блудила и грешила,
искушалась и заблуждалась;
прими же его в Небесные объятья Свои, Господи».
Покаянная молитва св. Ксении Юродивой в Родительскую субботу
«Господи, Истина и Жизнь небесная и земная!
Дай мне смирение, целомудрие и послушание,
дай мне терпение, великодушие и кротость —
где бы я ни была, на Родине или на Чужбине,
где бы ни скиталась по белому свету:
и Ты был Великий Путник, Господь мой и Бог мой,
и под Твои босые ноги Чужая Земля ложилась».
Ирмос св. Ксении Юродивой Христа ради
ПРОКИМЕН КСЕНИИ О СТРАШНОЙ СВАДЬБЕ
…Боже, как я, идущая по всей земле горящими стопами, любила сны.
…Я не могла понять, где проходит грань между сном и явью в моем бытии.
…В сон я ныряла, как в Святое Озеро. Сном я молилась, возрождаясь к новой жизни после вкушенных сполна страданий.
Какое чудо эта свадьба. И сон мой как явь. И меня на нее пригласили! Пир горой. Снова пир. Люди так любят еду; они привыкли, за долгие века, отмечать едою всякое событие, и скорбное и веселое. «Да возвеселится душа моя, и славит она мир тварный и мир Духа Святаго, Его же Царствию не будет конца». Простыни сбились в комок. Подушки свалились на пол. Да и вовсе подушек не было, а были старый ватник и фуфайка, вся в пятнах мазута и масла, и никто не пел колыбельную, впрочем, нет — на бревенчатых стенах сидели сверчки, черные и хвостатые, и тоненько заводили унылые песни.
Где я сплю? Где голову приклонила? В моем сне я уже этого никогда не узнаю.
Какая прекрасная свадьба, и пир гудит музыкой и звенит красными бокалами. Как зазвали меня сюда эти люди? Я слышала русскую речь. Я могла бы поклясться, что я снова была в Армагеддоне. Руку на отсечение; голову. И голову тебе, Ксенька, не жалко?.. А, давно срубить пора. Ты под защитой ходишь. Тебя берегут. Охраняют. У другой — косточки давно бы истлевали в земле сырой. Без воскрешений и возвращений.
…Кана. Кана. Это место, наверное, называется Кана. Здесь можно кануть в вечность. Забыться. Заснуть. И о тебе никто не вспомнит. Кана — и все. Или здесь можно канать под припадочного. Косить под золотого жука. Кана, одним словом. И меня сюда затащили. Я видела рядом с собой оскаленные рожи. Это вы, Хрюшка?.. А, Боксер!.. Добро пожаловать, Дикобраз. Тигрица и Саблезубый прибудут позже. А кто у нас женится?.. Свадебный марш уже играют. Какие искристые серьги у вас, мадам Крокодилица!
Кана. Кана. Никто и не заметил нищенку, притулившуюся на полу близ роскошного, уставленного праздничными яствами стола. На подносах вносили кушанья. Что это… кто это лежит на стальной плоской тарелке, украшенный зеленью, петрушкой и укропом?!.. Это… человек?!.. Он маленький… Он, должно быть, игрушечный. Он похож на вареного цыпленка. Ручки и ножки у него белые. Сам он неподвижен. Это кукла. Над ним занесен нож. Стойте! Не режьте его! Он… живой! Я знаю, он живой! Это не курица! Не лягушка! Я не дам вам его разрезать! Насадить на вилку! Выпить кровь!
Свиньи, тигры и медведи склонили над человечком, распростертым на блюде, сочащиеся слюной рыла. Они хотели есть. Они очень хотели есть. Они замахнулись на лежащего, жалкого, белокожего — ножами, вилками, лопаточками для салата, шампурами. Наколоть. Насадить. Это человек. Это еда. Все живое — это еда. Человек человеку… еда. Это разумно. Это милосердно. Это почетно. Честь и хвала тому, кто первый понял, что ближний твой — это еда, и разрешил есть ее принародно.
Хр-р-р-р-р! Зелень с хрустом разрезана лезвием. Нож вспыхнул в свете лампионов. Нож зазвенел, стукнувшись о сталь тарелки.
— Не ешьте меня!
Кто это пропищал?! Я услышала его голос. Я сидела на полу, под ногами у жрущих и жующих. Я была нищенка, и меня здесь не звали и не ждали. Меня манили куском, для смеху, для потравы, и я шла, как идут собаки, как идут голодные кошки на кусок мяса, зажатый в холеных пальцах издевателя. Кусок, может, и не дадут. Но посмеются вволю.
Я поползла между притопывающих, ищущих друг друга в вожделении, почесывающихся, молчаливо, как каменные ступы, слоновье стоящих ног. Выползла из-под стола. Человек на блюде лежал и пищал. Он был ростом меньше грудного ребенка, хотя стать у него виделась зрелая, и писк его, еле слышный, доносился лишь до меня одной. Я дернула за подол толстую молодуху с мордой тигрицы.
— Только попробуй отрезать от человека кусок! Я тебе…
— А что ты мне сделаешь?.. — насмешливо прорычала тигрица и надула щеки, опушенные черными и седыми мохнатыми усами. — Может, ты меня наследства лишишь?..
— Я тебе… — быстро, струной, выпрямилась я, вставая с грязного полу, — усы повыдергаю!
— Тебе за это, бродяжка, знаешь что будет?!..
Пир вздымался горой. Зловещий вопрос тигрицы остался без ответа. Ножи опять ударили о металл. Человечек на блюде заметался от края блюда к краю, задергался, попискивал о пощаде, тщетно пытался спрятаться за пучки зелени, за стрелы зеленого лука. Ножи настигали его. Лезвие резануло его пальцы. Человек заверещал пронзительно. Чья-то вилка подцепила с тарелки маленькие белые макаронинки, с них капал красный сок. Должно быть, кетчуп.
Я завизжала пронзительно и вцепилась тигрице в морду.
— Уберите от меня эту грязную нищенку! — кричала тигрица, пытаясь отодрать меня от себя. — В клетку ее! В зверинец! За решетку!
Ко мне, тяжко переваливаясь с лапы на лапу, подошли два черношерстных медведя во фраках. Желтые клыки их сверкали сгустками агатов в сырости розовых пастей. Медведи смрадно дышали на меня. Я была для них взбунтовавшимся человечьим детенышем, непонятно как прибившимся к берегу их вурдалачьего пиршества. Я оказалась внутри тайны и сна, и я держала его за явь, и это обижало и настораживало медведей.
Медведи схватили меня черными лапами за руки. Когти разодрали мне кожу на локтях. Я плюнула ближнему медведю в нос.
— Получи! Пока я здесь — буду орать, биться, сражаться! Но умертвить его и съесть его я вам не дам!