— Кто она?..
— Очи-та разуй залепленные, — комета…
Народ толкался на площади, шумел, задирал головы к небу. Свечерело, и в мрачно-синем зимнем небе, в зените, над затылками людей, зависла мохнатая звезда. Страх исходил от нее. Непреодолимый. Безумный. И она была красива в своем торжестве. Она парила над головами и лицами смертных людей, зная, что они все умрут, а она, совершив многовековый путь вокруг звезды ближайшей, снова появится на небосклоне, вобьется в твердь, ляжет белой куницей на горло Вечности и будет наблюдать иных людей, иные времена.
Я стояла в толпе. Глядела на комету, задрав голову. Плата на голове у меня не было, косы расплелись, в волосы набивался мелкий снег, сыплющий с прозрачных небес алмазной пылью.
— Ишь, и дурочке забавно!.. Поигралась бы ты со звездою, а?!..
Низко ко мне наклонился пьяненький купчик, тулуп его расстегнулся, из-под рубахи, заляпанной винными пятнами, выглядывала волосатая грудь с тяжелым, почернелым от старости медным крестом. Купчик руку вытянул — цапнуть меня за щеку.
— У, румяненькая!..
Я шарахнулась. Его рука ухватила пустоту. Озлившись, он замахнулся уже по-иному — ударить. Я вскинула обе руки к небу и заорала:
— Гляди! Гляди, рыло, не то упустишь!
Мужик растаращился, силясь разглядеть, что там деется в небесах, и тут я зацепила его ногу в валенке своей босой ногой, и он упал носом в снег, хватая комья снега ртом, плюясь, отфыркиваясь, бия по снегу ручонками, как рыба плавниками.
— Эка напился!.. Инда из сугроба не выберется!.. А ты што жа застыла, девка, и пялишься!.. Вспомогла бы мужику, даром што баба!..
Засмеялась я. Затолкалась сквозь толпу прочь. Волосы мои развевал ветер.
— Люди!.. Люди!.. Царь у нас будет другой!.. Верно говорю вам, будет великая за власть битва!.. Нонешний почиет… а новый сам себя из грязи да в князи вылюдит…
— Ведьмы заиграют на Москве!.. ведьмы… Антихрист грядет… Дитенки с собачьими головами рождаются… Младенцы с бородами козлиными… Невесте на свадьбе подол поднимешь, а там — поросячье копыто раздвоенное… Нет счастья, нет и не будет народу нашему… Беда будет опять великая… Горе лютое!..
— Плачь, народ!.. Плачь, люд нищий наш!.. Нету тебе Божьей улыбки. Проклятая звезда, ведьма хвостатая!.. Зачем губишь!..
— А вот дурочка на площади, вон она бежит, локтями толкается, — а лови ее за хвост, а прижми-ка ее к забору: што она нам скажет, грядет ли горюшко?!.. а то и попроси ее отвести беду, ведь она блаженная, она может… она Богова… она тут давно среди народа мыкается, юродствует Христа ради… босиком по снегу бегает… в сугробе сидит… молится за нас… Ты ей пряник дай! Дай лимон!.. Она его, лимон заморский, живьем ест, не поморщится… Да спроси, запытай: долго ли хвостатая звезда висеть над нами будет?!.. Пропасть ли впереди нас, обрыв ли?.. Поляжем ли мы все на поле брани… или нас птицы зубастые во сне растерзают…
Они ринулись мне наперерез. Они забили свободное горло площади, наступили на белые груди сугробов. Они схватили меня за руки, за ноги. Бабы бухнулись передо мной на колени. Прижимали младенцев к груди, к расшитым бисером шубкам, к меховым кацавейкам. Мужики тяжело, исподлобья взирали на меня, будто я была их злейший враг. Молчали. Шумно выдыхали воздух из ноздрей, и от них шел пар на морозе, как от лошадей. Плотно взяли люди меня в кольцо. Ждали от меня слова Божьего. Ждали, помилую я их или казню.
А Царица ли я была, чтоб иметь на казнь либо милование Царское право?!
— Жизнь, жизнь, — запела я тоненько. — За ниточку держись. Пропасть всегда под ногами, да река неслышно течет меж берегами. Снега много — а просишь еще да еще у Бога. Снега мало — а все кутаешься в снежное одеяло. Все будет, люди милые, с вами — и боль, и мор, и глад, и прощание. И землю затрясет, и радость ветер унесет. А все, что Бог ни пошлет, радость. Горе — это радость. Боль — это счастье. Дай корочку, мужик хороший!.. Дай погрызу. Утру слезу. Ночую на снегу. Утром проснусь — на Солнце глядеть могу.
— Што будет, дура, открой нам!..
— А что вы захотите — то и будет.
Люди опешили. Они не ожидали, что я так им скажу. Они стали думать над словами. Наморщили лбы. Насупились угрюмо. Бабы растерялись. Совали ребятенкам во рты хлебные мякиши, завернутые во тряпочки. Шептали им ласковое. Тетешкали. Я жадно глядела на баб. Я не знала, где мой сын. Жив ли. Умер. Я родила его когда-то. Кто отнял его у меня? Человек… раскосый… по имени… Курбан?.. не помню… Они опоили меня сонными травами… Помню сражение… свисты стрел… кровь из-под лезвий, из-под копий и топоров… Я не знала, кто спас меня. Может, это был один из моих снов, когда я спала на рынке в пустой корзине из-под моркови, и холстина моя после ночевки пахла морковью и землею и шерстью бродячих собак, со мною вместе в той корзине спавших.
— Што брешешь…
— Все слышали. Воробей пролетел над крышами. А ты кинь мне изюм — светел станет мой ум. Морковку подай — и душа твоя пойдет прямо… в Рай…
Они расступились передо мной.
Я задрала голову.
Комета сверкала и переливалась надо мной в дегтярной черноте январского неба.
Широкой белой кистью, снеговой и метельной, комета рисовала на черном холсте неба мою жизнь — блуждания и битвы, молитвы и любови, сугробы, в коих буду спать, и царские хоромы, в коих буду провещивать судьбы; века и страны, по коим пойду босиком, смеясь, улыбаясь широко, и решетки тюрем, в коих буду томиться, ожидая казни; еще комета щедро рисовала судьбы моего любимого народа, круговерти людской, пестроликой, груботканой, посконной толпы, вертящейся, пылающей, мучающейся несметно, сгорающей на косре времен, и я читала эти судьбы, я ужасалась им, я ничего не могла изменить в их вселенском неумолимом ходе, повторяющемся, как Звездный Ход Омуля на Байкале, коему я свидетелем была в одной из жизней своих; и я, площадная дурочка, знала, что не успею, не сумею сказать об этом современникам своим, бедным людям из толпы, бабам с широкими скулами, мужикам с мрачными бородами и алмазными горошинами пронзительных глаз из-под кустов-бровей, — а только, чтоб не испугались они своей страшной судьбы, смогу развлечь их, спеть им, сплясать им, морду состроить им, рожу скорчить, пальцы растопыренные показать им, козу, корову представить, язык высунуть, а насмешив их до отвала, до икоты и судорог, когда они будут держаться за животы и приседать на корточки от смеха, внезапно встать над ними, хохочущими, катающимися от смеха по сугробам, грозно обдать их светом широко распахнутых глаз своих и осенить их крестным знамением — широким, как ветер, как зимнее белое поле, как январское черное небо в жемчужных киках и алмазных панагиях, в сапфирных цатах на черной груди, как высокое страшное небо: одно оно знает нас, одно оно прочитает нам Последний Приговор.
СТИХИРА КСЕНИИ О ПРОЩАНИИ С ЗЕМЛЕЙ
— Прощай, Земля, — успела я вышептать, — прощай, девочка.
Земляничина растаяла в черноте.