Эх, а Гаутама на тебя смотрит тоже.
И в его глазах безумие счастья.
Откуда ты упала, Ангелица?.. С неба?.. Нагрешила, видать?.. Круто припекли тебя, наказали: сбросили с облаков, чтобы другим неповадно было. Оба, оба на тебя пялятся: и Будда, и Исса. Кого выберешь?! Любовь — не монета, разменять ее нельзя. Или, хитрюга, одному одно крыло отрежешь, другому — другое?!
Кровь твою тогда мешками не заткнут, простынями не забинтуют. Перевяжут лишь снегами. Метелями, поземками обкрутят.
Не мучь меня, охотник. Лучше сразу убей. Я обоих люблю, и Иссу и Будду. Да, крыла свои им оторву. Сердце разрежу. И ты любишь меня! Только молчишь! И про разрывную пулю в стволе — как воды в рот набрал. Пали. Жарь. Я разлечусь на тысячу кусков. Сними с меня скальп, а обмытый череп закати на вершину гололобой горы. Ты же не потерпишь, чтоб я досталась другому, а не тебе. Хоть бы это был сам Исса; хоть бы это был сам Будда. Всякий любящий — царь царей. Над всеми царями царь. Ветер унес меня от Креста, на котором сегодня распят единственный мой. И я не упомню, была ли я с ним; раздвигала ли дрожащие ноги перед ним. Ум помрачился мой, я перелетела через моря и пустыни. Я снова юная, я одинокая, мне приснился сон про мужа Юхана, про танки и кровь на снегу, про голову вождя, что держала я в занемевшей руке, про костер, где я горела, но доподлинно помню, — не было у меня крыльев. Бог мне их дал, крылья в размахе могучие, чтобы летела я над землей, чтоб из далекой дали, с верхотуры, не узрела, как корчится на Кресте мой любимый, как умирает медленно, мучительно, грозно и просто. Он умирает как человек. А вы кричите: Бог! Бог!.. Дайте мне любить его. Позвольте мне вылечить японскими мазями и растираньями раненые крылья и вернуться к Нему. Хочу прилететь к Нему, рыдая, и вбирать устами Его уста. Вы вымазали их уксусом. Вы всовывали Ему пику под ребро. И ты, раскосый охотник!.. и ты не утерпел, подскочил к Нему в голосящей, разношерстной толпе, глумящейся и изгаляющейся, и плюнул, потрясая таежным ружьем. Метил в лицо, а слюна твоя угодила Ему на ребро, в рану от удара пикой, и Он скорчился, как от перца и яда.
Скалишься?!.. Кричишь, что череп мужа моего здесь тоже есть?!.. Кто, кто здесь лежит?! ВСЕ МОИ ЛЮБИМЫЕ?!.. Неужели я всех пережила, и ни одной седой нити в гладких перьях мощных крыльев?!
Зачем мне крылья без Него, если Он мертв?!
Дай нож, охотник. Раз, раз! Одно, другое. Возьми. Это твоя добыча. Из одного сделай перину. Из другого — одеяло. И укрывайся. Спи сладко, сладко.
Не суйся ко мне с перевязкой, с криками, с бинтованьем. Я хочу изойти кровью. Когда крови будет уже мало, я стану засыпать. Я сладко буду спать, и мне присниться сон — как мы были вместе с Ним, с Распятым, за одну ночь много сотен раз, и одна ночь стала жизнью.
Когда я засну, закрой мне глаза, ладно?.. Ты любил меня. Ты, дикий и злой, заслужил это право.
…Она проснулась. Она лежала на боку, в грязи, так, как валяются свиньи, под почернелым дощатым забором. Солнце бесилось в индиговом небе. Люди, идущие мимо, кричали друг другу: «Воскрес!..» — «Воистину!..» — и смачно троекратно целовались.
Грохотала музыка. Звенели колокола. По камням шуршали шины и шаги. Рядом с нею ходил, выгибаясь, облезлый кот, пел песню, терся головой о ее голову. В косах ее застряли комки засохшей грязи и земли. Под лопатками жгло и ныло.
Она скрючилась, засучила ногами, пытаясь встать, чуть не закричала от боли и положила руку себе на живот.
Живот возвышался. Круглился. В животе толкалась и шевелилась иная свободная жизнь. Под ладонью ходили волны жизни. Кожу натягивали, приподнимали копья локтей, яблоки пяток, бычье боданье лба.
Ксения лежала под забором брюхатая.
Она не знала, от кого.
Она слишком долго спала; а может статься, ее напоили, и кто-то впопыхах изнасиловал ее, спящую и пьяную.
Она лежала под грязным забором, прижимала к содроганью живота захолодавшую руку и смеялась от счастья.
«Прости меня, грешницу великую, Господи Чистый и Светлый,
прости и помилуй меня и чадо мое;
я в любви зачала его, Господи,
я в страданиях родила его во Славу Твою».
Покаянная песнь Господу св. Ксении Юродивой
«Услышь мя, Пресвятая Царица Небесная,
когда в схватках родовых мучусь и страдаю я,
благослови меня на материнство мое,
а я Тебе, Преблагая Матерь, вечно буду молиться:
и Ты Сына Своего на свет Божий рождала,
и Ты у Креста Сына Своего, рыдая, стояла,
так дай же мне силы вскормить и вспоить сосцами моими сына моего,
и дай мне силы глядеть на страдания его и на радости его».
Кондак Пресвятой Богородице св. Ксении Юродивой Христа ради
ТРОПАРЬ КСЕНИИ БЕРЕМЕНИ ЕЯ
Как тяжело таскать живот.
Груз великий, приветствую тебя! Ярмо почетное, что гнешь мне шею, катаешься бешеным тестом в горячей печи. Никогда не пекла я еще таких кулебяк, а может, корочка подгорит. Хожу, хожу, сведет ноги судорогой — присяду. Ух, тяжко волочь телегу пуза, а малец там кувыркается, кулачишками бьет! Боец!.. Пяткой упрется в меня — выступ торчит на боку; я его поглажу, а он кувырок совершит и с другой стороны выбухнет. Играет эдак. Живой… родной. Зачем говорю в мыслях с тобой все время, как с пацаном?.. А вдруг там девка сидит?.. Нет, девки так кулаками не бьются. Нежное, женское медленно ткет ткань времени. Люди, чудесные мои!.. Подайте нам теперь вдвоем. Двое нас. Я песни пою — и он во мне тоже поет, бесслышно ротик разевает вроде рыбы; я хохочу — и он смеется беззубо, и так рад, что радуется мать; я кусаю кулак в раздумье — и он сосет палец, думает подводную думу; а уж заплачу я — там, внутри меня, личико сморщится, скукожится, брови изогнутся страдальчески, и горючие слезы потекут по красной сырой гармошке щечек, мешаясь с водами морскими во брюхе моем, с моими слезами мешаясь…
А живот все ползет и ползет вверх! Уже сугроб вырос! Уже горой вымахивает! Как я рожать-то буду, корова, телица?!.. А страшно. Рожать страшнее, чем умирать. Сил во мне прибыло — волна за волной идет. Без удержу. Подойди ко мне, девочка в капоре, тихенькая, с жуткой язвой на щеке! Подошла?!.. Боишься?.. Не бойся. Я боюсь сама. Но я верю. Верь и ты. Дай поглажу щеку. И еще. И еще. Так. Так. Зеркало у тебя есть?.. Нет?.. Вот мой осколок в котомке, иди, гляди сюда. Видишь? Щека гладкая и розовая, как яблоко на ветке. Мальчики будут целовать тебя. И ты будешь целовать их, и ты забрюхатеешь, как я, и станешь матерью. Беги, беги от меня быстрее!.. Наподдай!.. Беги в жизнь, а смерть тебя сама догонит.
Ксения волокла по широкой жизни громадный курган живота, губы ее то и дело раздвигались в улыбке. Она думала: яблоко — вот сорву, ему нужен сладкий сок. Музыка, в подземном переходе мальчик на деревянной флейточке свистит — дай остановлюсь, послушаю, ему весело будет. Собака бежит навстречу! Овчарка!.. С клыков слюна свисает… Собака, беги сюда, не боюсь тебя. У сыночка моего не должно быть страха перед живым. У живого зубы, клыки, челюсти и жвалы, у живого ядовитая капля под загнутым хвостом и мешочек ужаса за щекой, и все-таки ни бояться нельзя живого, ни бежать от него: я люблю тебя, собака, дай обласкаю твои стоячие уши и сильные лапы, послушаем музыку вместе, можешь повыть песню, я тебе подпою.