Тьма и ночь обнимали нас, у ночи было птичье лицо, и огни блистали на ее оперенье. Тряская дорога длилась и томила меня, и н устала думать о тем, когда ей наступит конец; да и наступит ли? Бесконечной тьмой и бесконечной дорогой испытывали меня, и страдание мое притупилось, я стояла под вокзальными фонарями на ветру, под надзором, под недреманым оком, а я-то думала, что никому никогда не нужна, и вот меня везут, как драгоценный камень, зажали алмаз в нищем кулаке и тащат с собой, чтобы привезти и заховать туда, откуда не украдут и где он покроется пылью и затянется паутиной. Я?! Это я-то — алмаз?! Я глядела на свои босые ноги в цыпках, на грязные руки. Если на станциях я находила проточную воду, я умывалась, плескала водой на грудь, терла заскорузлые ладони. Если падал снег, я ловила его ртом и растирала по скулам.
И снова поезд. Вагонные запахи. Полки. Стаканы с горьким чаем, с дребезжащими ложечками. Угрюмые лица суровых людей. Жалобы. Ругань. Прерывистые вздохи. Плач и визги детей. Снедь, разложенная на газетах, — помидоры, сардельки, яйца, сваренные вкрутую, жареные куриные ноги. Любители выпить ломали о вагонные столы воблу, отхлебывали водку из горла. Жизнь проходила в дороге, и жизнь была дорогой, и жизнь была дорога.
Я не знала, что меня везли в Армагеддон по приказу генерала.
Я не знала к тому же, что меня везли не для того, чтобы посадить снова в тюрьму, судить и приговорить; не для того, чтобы наказать; не для того, чтобы припугнуть; не для того, чтобы передать в руки Курбана или Красса в обмен на людей, нужных генералу, пленников его армии. Меня везли назад в Армагеддон, чтобы выпустить на волю.
Почему он не оставил меня с собой в ставке, там, на станции Танхой? Какого времени он был повелитель? Откуда он брал людей для своей армии? Почему они вставали под его знамена? Кому была нужна бесконечная, как дорога и тьма, Зимняя Война? Я не знала. Он перевязал мне руку, с которой скатилось потерянное мною на Зимней Войне кольцо старика Иоанна, и он поцеловал меня в сердцевину жизни; он спас меня от вечной смерти, и он снарядил меня в долгий путь, в конце которого факелом металась на ветру свобода.
Много позже, когда прошло невесть сколько лет со времени беспредельной ночной дороги, я поняла, зачем он это сделал. Я была для него не малым живым созданием, не случайной женщиной, не его несбывшимся убийцей, не его походной любовью. Я была для него не одним человеком, живым и живущим и могущим умереть в любой момент. Я была для него его армией, которую он освобождал от повинности, от оброка и налога Войны и выпускал на волю. Вольноотпущенной армией. Воплощеньем свободы. Той свободы, что, и отпущенная, расхристанная, смеющаяся, идет все равно напролом, все равно воюет, ибо она, будучи армией, привыкла воевать. В ней пружина. В ней воля к победе. В ней сила. Ее некуда девать; надо продолжать сраженье, даже если тебя освободили от оружия и ты бежишь налегке. У тебя нет оружья, но ты будешь сражаться голыми руками. Ты будешь кричать, оглушая победным криком свободы. Ты будешь бить головой в пах, если свяжут тебе руки. Ты будешь брызгать мощным фонтаном неостановимой крови, если тебе отрубят голову. Ты будешь устрашать и обращать в бегство напуганного врага обрубком своего тела, если тебя изрубят в куски.
Я была великой армией непобедимого генерала, не зная об этом. Он засылал меня в стан тюремщиков клином свободы. Вгонял меня, как нож, по рукоятку в тело чугунных решеток и бетонированных кладок. Он вел войну с Армагеддоном, и я ее вела; мы были разделены просторами и временами, и все-таки он успел, сажая меня в дощатый вагон вместе с горсткой солдат, нацепить мне на палец железное кольцо. «Я сам его выковал, — шепнул он мне, не разжимая рта, — По кольцу ты узнаешь меня там». — «Где там?» — глупо спросила я. «На Страшном Суде», — криво, углом рта, усмехнулся он.
СТИХИРА КСЕНИИ О СТРАДАЛЬЦАХ ЗЕМЛИ ЕЯ
— Ксенька! Ночной разъе-е-езд!
Молоденький гололобый солдатик дернул меня за косы, подтолкнул к выходу. Мы высыпались на перрон, как горох. Стояла глубокая нежная ночь. Гулко перекликались в вышине голоса диспетчеров, многажды усиленные, равнодушные: «на путь первый», «состав прибывает, один-сорок три, будьте осторожны, будьте осторожны». «Держитесь левых огней!» — заполошно кричала невидимая баба, а мужик ей холодно ответствовал: «Скорый тридцать восемь, тридцать восемь скорый, двадцать второй на переезде, уберите товарняк, товарняк уберите». Они сами разбирались в своей жизни, пути и рельсы, они боролись и сплетались, обнимали друг друга и расходились развилкою навсегда. Солдатик тряхнул меня за плечо и указал на кирпичную арку станции.
— Видишь?.. — соблазнительно шепнул он. — Уже Армагеддон близко. Это знаменитое место. Это станция Красный Узел. Здесь собираются сборища. Хочешь… сбежим?..
Его юное, в пушку, гололобое лицо горело в возбуждении, в предвкушении бесповоротного. Он предлагал мне сбежать вместе с ним. Ок утомился меня стеречь.
— Какие сборища?
Ночь обсыпала нас холодными огнями. Гудки выли и скрещивались. Прожекторы рубили ноги и руки тьмы. Слышалось дыхание Армагеддона — громадное, хриплое, предсмертное. Оно обжигало, захлестывало горло петлей.
— Ты не знаешь?.. давно в Армагеддоне не была… Знаменитые сборища Выкинутых За Борт… У них свой корабль… Дом в виде корабля… Они свободны… Они плывут, куда хотят, а не куда прикажут… Их боятся… Они ходят в отрепьях, как ты, но на самом деле они очень богаты… В их руках тайна… Они берут к себе, только после испытаний… Страшных испытаний… Не все выдерживают; но, если ты выдержишь, ты окажешься на Корабле… Их выкинул мир, и они построили свой Корабль…
— Стой! — оборвала я солдатика. — Ты не придумываешь?
— Клюнусь моими ранами на Зимней Войне, — надменно кинул солдатишка и немедленно задрал штанину над сапогом, показывая рубцы и шрамы.
— Где другие солдаты?
— Спят. Умотались. Им уже невмоготу от пересадок. Они проспали Красный Узел. А мы не спим. Мы завязались с тобой в Красный Узел, Ксенька. Если ты со мной не пойдешь… — Он сдернул с плеча оружие. — Вся железная начинка в тебе будет. Вся железная икра.
Он удивился моему невозмутимому лицу. Брови его поползли вверх.
— Ты не боишься смерти?
— Я не боюсь смерти, потому что я — это ты, — наставительно сказала я гололобому. — Еще потому, что ты — мой сын. Как ты вырос, мальчик. Я пойду с тобой. Я не оставлю тебя больше. — Горло мое перехватило. — Не пугай меня железной игрушкой. Я пойду с тобой поглядеть на Выкинутых За Борт. Я и их не боюсь. Я не боюсь их золота. Когда девочке протыкают уши, в кровавые мочки вставляют золотые серьги. Может, они лечатся золотом. Пойдем!.. излечим их до конца.
— Наш поезд!.. — закричал солдатик, присел на корточки и замахал рукой, и засвистел, сложив пальцы рогаткой. — Тю-тю!.. убегай, железный заяц, уноси ноги!..
Состав, оторвавшись от станции, несся вперед на всех парах. Мы схватились с солдатиком за руки и побежали. Автомат бил его в грудь.
— Ты знаешь, куда бежать?.. — шепнула я ему, задыхаясь на бегу.