Люди, похитившие меня и мои пеленки, гурьбой вышли на холод. Он стал еще злее, потому что дул сильный ветер. Солнца и неба не наблюдалось, кругом был мрак, зловеще подсвеченный желтоватыми пятнами тусклых фонарей и прямоугольных окон невысоких домов. И еще скрипел снег, то синий в тени, то желтоватый под фонарями.
Подъехало что-то большое и страшное. Большой взрослый Браун узнал в нем автобус, но мог бы поклясться, что не знает, какой он марки, и дать голову на отсечение, что никогда таких автобусов не видел. Младенец-«я» перепугался до дрожи, когда этот монстр, светивший фарами и заиндевевшими окнами, утробно рыча двигателем и выпустив из выхлопной трубы облако дыма, приблизился к группе людей, стоявших на снегу у фонарного столба. Пустышка выпала у меня изо рта, и я заорал, но женщина, державшая меня на руках, ловко успела подхватить пустышку в воздухе и вновь запихала ее мне в рот. Я опять вынужден был замолчать… И проснулся.
Проснулся я, видимо, не раньше полудня следующего дня. Из этого следовало, что проспал я часиков десять. На мне не было ничего. Под головой у меня обнаружилась пышная подушка, а под левой рукой — нечто похожее на вымя коровы-рекордистки. Я открыл глаза и попытался приподнять очугуневшую с перепоя голову. Вымя было отнюдь не коровье, а женское. Чуть дальше лежало еще одно такое же. Назвать их как-то благороднее у меня язык не поворачивается. Все остальное, что было приложено к этому чудовищному бюсту, поражало воображение и будило во мне непреодолимый ужас. Мне пришлось собрать остаток сил, чтобы выбраться из-под переброшенной через меня огромной ляжки весом не менее чем в полтораста фунтов.
Я обнаружил, что нахожусь в просторной и со вкусом обставленной спальне, разглядел через щели опухших с похмелья глаз свое оружие и одежду. Я уже успел надеть штаны, когда мое отсутствие в постели было обнаружено.
— Куда же вы, сеньор партизан? Вы же меня национализировали? — невероятно писклявым голосом провизжала супертолстуха.
— Не помню, — честно признался я.
— Боже мой! — всплеснуло руками чудовище. — Я жена мэра, Мануэла Морено, вы вчера объявили меня национализированной, увели сюда и… Это было так прекрасно! Да здравствует национализация женщин! Вива!
Я ощутил, будто подо мной разверзается пол. Точнее, я бы очень хотел этого, но пол оставался целехонек. Проваливаться было некуда. Ощущение было такое, будто мне сообщили о том, что я изнасиловал свиноматку.
— А где ваш муж, сеньора?
— Как, вы не помните? Он же арестован как коллаборационист и сторонник Лопеса!
— Не может быть… — Я поскреб в затылке. — Мы так мило сидели, выпивали…
— Ну да, — кивнула сеньора Морено, совершенно не заботясь о том, чтобы одеться. — Но так было до того момента, когда в комнату вошла я. А как только я пришла, ваш капитан или генерал, точно не помню его чина, объявил меня национализированной. Вы его, кажется, поддержали и требовали немедленно издать декрет о расторжении всех браков и полной национализации женщин. Фелипе это почему-то не понравилось, он сказал, что жена — это не частная, а личная собственность и об этом он даже что-то читал у Карла Маркса. А вы, если я не ошибаюсь, двинули его кулаком и крикнули, что он реакционер. Капитан объявил его арестованным, взял за шиворот и посадил в туалет. Фелипе кричал, что он не виноват, что его должны выпустить, что он сторонник демократического социализма, борец за свободу гомосексуализма, а ортодоксальные коммунисты — сволочи. Тогда вы, сеньор, открыли дверь, но не выпустили Фелипе, а обмакнули его головой в унитаз. При этом вы кричали здравицы в честь Брежнева и Фиделя. Ваш капитан заснул, несмотря на то, что Фелипе в туалете скандировал: «Свободу! Свободу! Свободу!» — а потом кричал,
что нельзя человека за политические убеждения сажать в карцер и поить водой из унитаза. Потом он начал блевать и заснул. А вы взяли меня на руки и отнесли сюда…
— Поверьте, сеньора, мне не хотелось этого! — Я подхватил автомат и как можно скорее покинул дом.
Выскочив на площадь перед мэрией, которую ночью как следует разглядеть не сумел, я завертел своей чугунной головой, будто надеялся увидеть кого-то из своих. Но площадь была пустынна.
Посередине ее стоял памятник какому-то испанцу, который в XVI веке открыл, на нашу голову, этот дурацкий остров. Первооткрыватель стоял, гордо держа в руке обнаженную шпагу, но повернута она была так, будто испанец, проголодавшись с дороги, собирался зажарить на ней курицу. Вероятнее всего, именно о курице и мечтал тот неизвестный мне скульптор, который отлил из бронзы это чудо. Помимо шпаги-вертела, которую конкистадор держал почему-то левой рукой, немаловажной деталью памятника был голубь Мира с оливковой ветвью в клюве. Голубь, рожденный фантазией, как мне казалось, очень голодного скульптора, напоминал перекормленного каплуна, а оливковая ветвь смахивала на связку лаврового листа для приправы. Наконец, правая рука испанца как-то уж очень хищно тянулась к шее голубя-каплуна, хотя по замыслу заказчика конкистадор должен был осенять себя крестным знамением. У подножия монумента были установлены четыре старинные мортиры, в которые местные жители плевали как в урны и кидали туда окурки сигар. Но самым любопытным было то, что лицо памятника было обращено не к церкви или мэрии, а в сторону пивной, или пулькерии, как ее здесь именовали.
Жарища стояла жуткая, и я сунулся в пулькерию. Как-никак, мне необходимо было промочить горло.
В пулькерии, расположенной ниже уровня почвы, оказалось вполне прохладно, работал кондиционер и не было ни одного посетителя. Хозяин открыл для меня банку «Карлсберга», я плеснул прохладную благодать в глотку и понял, что жизнь все еще прекрасна, даже если приходится устраивать коммунистическую революцию.
Я раздавил еще баночку и только тут вспомнил, что у меня нет ни сентаво местных денег, да и долларов тоже. Меня ничуть не удивило, что хозяин и бровью не повел относительно моего вооружения и одежды.
Когда банок из-под пива стало пять, в пулькерию заглянул Комиссар. Он был очень озабочен: Капитан приказал ему созвать митинг. Солнце немного сдвинулось в сторону от зенита, тень от монумента легла на площадь, и стало попрохладнее. На площади появился поначалу дед Вердуго в сопровождении Малыша и Киски. Потом притопал оркестр добровольных пожарных, заигравший «Марш 26 июля». Я подошел к нашим и узнал, что Капитан вчера ночью, оказывается, не только запер мэра в сортире, но и реквизировал пулькерию, объявил ее национальным достоянием и велел кабатчику поить всех желающих за деньги мирового капитала. Именно поэтому, ожидая, когда мировой капитал раскошелится, хозяин пулькерии и не взял с меня ни гроша.
Привлеченный музыкой пожарных, на площадь повыползал народ, и Комиссар объявил митинг открытым; Он трепался почти полчаса, объявил Лос-Панчос освобожденной территорией, призвал жителей записываться в национально-освободительную армию, создать в городе революционный комитет и неустанно бороться с врагами. После этого еще десять минут орал Капитан, сильно охрипший от вчерашнего. Капитан объявил об аресте мэра и смещении всех муниципальных советников, упразднении полиции и переименовании ее в народную гвардию. Начальником народной гвардии, председателем ревкома и командующим национально-освободительными силами города Лос-Панчоса Капитан приказал избрать деда Вердуго. Никто не воспротивился. Комиссар сбегал в ближайшее похоронное бюро и «именем революции» реквизировал там алую ленту с золотыми буквами; «Дорогому и незабвенному», — которая, очевидно, предназначалась для надгробного венка. Ленту повязали деду Вердуго через плечо, а также повесили ему на пояс кобуру из-под кольта, принадлежавшего местному полицейскому участку и попеременно носимого то Пересом, то Гомесом.