Но, как выяснилось, мужичок, которому Браун сделал краткий доклад о результатах рейда, несмотря на внешне начальственный вид «крепкого хозяина», тоже не был самым главным. Самым главным оказался другой, одетый попроще и походивший на механизатора широкого профиля, естественно, применительно к местным условиям. Сей «трабахо агрикультураль» в бейсболке и сером комбинезоне с масляными пятнами, явно кого-то мне напоминал. Мозги прокручивались со скрипом, не слишком быстро, но все-таки подбираясь к опознанию.
Между тем сельхозпролетарий четким, командным голосом отдал распоряжение:
— Мыться, ужинать, отдыхать! Гостей разместить отдельно. Антон, работай!
Когда эта фраза, хоть и прозвучавшая вполголоса, но зато по-русски, дошла до моего сознания, я узнал и говорившего, и асиендеро, и третьего, самого молодого, тоже одетого по-рабочему, того, которого назвали Антоном. А мог бы, наверное, догадаться и пораньше, если бы чуть-чуть пораскинул мозгами как следует. Хотя просто-напросто я не ожидал увидеть здесь тех, кого месяц назад в Москве видел одетыми в серые костюмы партийного образца. Механизатор был, кроме того, ужасно похож на человека в вязаной маске-подшлемнике, который появился в искусственной реальности, когда Чудо-юдо отправлял меня в Нижнелыжье. И голос был такой же… Сергей Сорокин, председатель некой ультралевой коммунистической группы «Смерть буржуазии!», он же, как утверждала в «дурацком сне» Таня, Умберто Сарториус, он же, как мне представлялось, «Главный камуфляжник».
Стоило кое над чем задуматься, но сейчас к особо серьезным размышлениям я был не готов. Вроде бы и поспал в вагоне, но ведь не выспался же… К тому же, кроме лечебной пищи из зелени и моллюсков, которой меня утром накормила Эухения, я ничего не ел. Прибавьте к этому похождения в дренажных трубах и шахтах, несколько очередных встрясок от взрывов, которые испытали мои мозги. Тут уж не до обобщений и выводов.
Асиендеро — его я помнил как товарища Георгия Стержнева — куда-то удалился, видимо, руководить сельским хозяйством. Сорокин отошел в сторону с Брауном, а за главного остался Антон Веселов. Именно такую фамилию я помнил со времен пресс-конференции.
Антон увел нас с машинного двора к бараку для сезонников — довольно легкой постройке из тростниковых матов, обмазанных глиной, немного оштукатуренных и побеленных. Справа под навесом было что-то вроде пищеблока на полсотни посадочных мест, а слева — какое-то бетонное заведение, оказавшееся душевой.
Товарищ Веселов достаточно бойко распоряжался по-испански, по-английски, а в необходимых случаях — по-русски. Две толстенькие, мрачновато молчаливые мулатки среднего возраста, нечто вроде сестер-хозяек, без особых церемоний тыча пальцами в публику, подсчитали, сколько нужно чистого белья, совершенно не обратив внимания на оружие. Как видно, они были надежные и проверенные товарищи, может быть, участвовали еще в прошлой партизанской войне и полагали, что мы вновь пытаемся поднять выпавшее из рук товарища Киски знамя борьбы за освобождение народных масс. Кроме них, появился бородач, одетый в полосатую рубашку с короткими рукавами и желтоватые брюки. Присмотревшись, я узнал очередного знакомого. Пока я раздумывал, вспоминая, где его видел, он радостно улыбнулся и сказал вполголоса:
— Компаньеро Рамос! Я так рад, что вы здесь… Теперь-то все пойдет как надо!
Вообще я тоже был бы не против, чтобы все пошло «как надо», но сильно сомневался, что мы с этим мужиком имели в виду одно и то же. Это был компаньеро Мануэль, бывший комиссар иностранных дел нашего с Киской революционного правительства, с которым мы некогда принимали послов аж двух сверхдержав.
Мануэль — фамилии я его не запомнил и спрашивать не хотел — наскоро объяснил мне, что после амнистии работал по прежней гражданской специальности, то есть фельдшером, но теперь вновь готов драться за революцию. Подозреваю, что он вообразил, будто вопрос о моем президентстве на Хайди уже давно решен и я подбираю кандидатуру на пост комиссара иностранных дел.
Фельдшер Мануэль спросил у бойцов, нет ли раненых. Таковых не оказалось, и потенциальный наркоминдел очень расстроился. Ему хотелось показать, как он, не щадя сил, пашет для дела революции. У меня был соблазн показать ему свои болячки и ссадины, но боюсь, что тогда я бы не вырвался от него живым. Вообще я бы на его месте все-таки выбрал окончательно, кем быть — лекарем или дипломатом. Подозреваю, что и там, и там он работал хреновенько.
Дамы, то есть Эухения, Лусия, Ленка и Таня, были отправлены на помывку, а мужики, то есть все остальные, не исключая и меня, Сесара Мендеса, Харамильо Ховельяноса и охранника Рауля, взялись перетаскивать принесенное с собой оружие и снаряжение, прятать его в какие-то, на мой взгляд, не шибко надежные тайники, которые не найдет лишь очень ленивый или хорошо коррумпированный полицейский. Пулемет я, конечно, отдал, а вот «таурус» и гранату на всякий случай «позабыл» в кармане штанов.
Дамы вышли из душевой, одетые в стандартную, хотя и довольно элегантную униформу сиреневого цвета, что-то типа «сафари» для коровниц и свинарок. Особенно шло это одеяние Ленке: прямо образцовая доярка! Эухения тоже вполне сошла бы за наставницу молодежи, а вот Лусия и Татьяна смотрелись хуже: в лучшем случае студентки сельхозинститута на практике.
— Теперь уважаемые гости! — повелел Антон, и смывать грязищу отправились мы с Раулем, Сесаром и Харамильо.
— Интересно, а нас во что переоденут? — вздохнул адвокат.
— Надо надеяться, что не в одежду заключенных, — проворчал Сесар.
Антон зашел вместе с нами в предбанник и сказал:
— Посмотрите, если у кого что-то в карманах осталось. Не хотелось бы дружить с недоверчивыми людьми…
Я понял, что дешевый финт не вышел, и отдал оружие. По-хорошему так по-хорошему.
Отмыться удалось более или менее. Горячая вода была, мыло — все чин чинарем. Полотенце тоже выдали. Из белья выдали белые трусы, а из верхнего — серо-голубые рубашки и легкие брючата из плотного ХБ.
— Прошу за мной, — пригласил Антон и повел нас по гравийной дорожке к забору, за которым просматривался окруженный зеленью хозяйский дом. Через калитку он пропустил нас в сад, где дорожка стала асфальтированной, а затем довел до какого-то бокового крылечка. Тут уже дожидался товарищ Стержнев, который впустил нас в дом и проводил на второй этаж.
— Вот здесь вы можете расположиться, — радушно объявил он. — Здесь четыре комнаты, в каждой по две кровати, и я думаю, что вы найдете способ устроиться так, как пожелаете. Минут через двадцать вам принесут ужин. Можете смотреть телевизоры — они есть в каждой комнате. Все удобства тоже. К сожалению, спускаться во двор, вылезать на крышу, куда-либо звонить пока нельзя.
— Простите, сеньор, — заметил адвокат, — но вы незаконно ограничиваете нашу свободу!
— Харамильо, прекратите! — оборвала правозащитника Эухения.
— Да, это несколько нескромно, — вежливо согласился Стержнев. — Вы свободно выбрали данный приют и будьте добры подчиняться нашему распорядку.