— Но ты можешь не беспокоиться, папа, — сказал Даниэль. — Меня примут. Главное, чтобы отзыв был похвальным!
Вошла Даниэла с ребенком на руках. Поздоровавшись, она села, устроила Кристину на коленях, дала ей бутылочку. Филипп отметил, что лица всех присутствующих просветлели и оживились. Один он не умилялся при виде этого маленького, пухленького и прожорливого существа. Глядя, как девочка жадно сосет, он по неведомой причине испытывал страдание из-за ее животного аппетита, жажды жизни, неосознанного отрицания смерти. Мадлен, Даниэль, Дани и Франсуаза, словно обрадовавшись возможности развеять печаль, начали говорить о Кристине. Только о ней. О ней одной. Когда бутылочка опустела, Дани поставила дочку на ножки в ожидании традиционного срыгивания. Филипп отвернулся. Через широко распахнутые окна комнату заливало солнце. В саду, в густой листве деревьев, перекрикивались, задирая друг друга, птицы. Над пробудившимся городом поднимался глухой гул.
— Нужно бы опустить шторы, — сказал Филипп.
Даниэль тут же вскочил со своего места. Секунду спустя комната погрузилась в золотой сумрак.
— Скоро будет совсем жарко, — заметила Мадлен.
Она закурила, и Филипп машинально последовал ее примеру, мысленно спрашивая себя, что он здесь делает — ведь у него нет ничего общего ни с сестрой, ни с детьми. А ведь это из-за них Кароль до сих пор не вернулась в дом! Став жертвой собственной снисходительности, Филипп вынужден был жертвовать счастьем во имя покоя и удобства остальных. Он перестал быть хозяином в своем доме. Абсурд! Будет удачей, если Кароль не передумает! Ее наверняка не радовала перспектива воссоединения с шумным семейным выводком, а теперь еще с невесткой и малышкой. Может, она надеется, что через неделю, с отъездом Мадлен, атмосфера разрядится? Или же, осознав ожидающие ее трудности, Кароль решила не подавать признаков жизни? Она уехала в Мюнхен шесть дней назад и с тех пор ни звонка, ни письма — ни разу. Плохое предзнаменование. Филипп потушил сигарету. Если его опасения подтвердятся, он обвинит Мадлен и детей в этом повторном крахе своей жизни. Поднявшись, он сказал:
— Я вас оставляю!
— Ты идешь в контору? — спросила Мадлен.
— Да. Я даже решил прогуляться пешком, погода прекрасная!
Филипп пошел к двери, и тут в спину ему прозвучал голос Даниэля:
— Я тебя провожу, папа!
Филипп взглянул на сына с раздраженным недоумением. Он бы предпочел пройтись по улицам в одиночестве, отдавшись своим мыслям. Но как откажешь Даниэлю?..
— Что ж, тогда пошли, — буркнул он.
Улица приняла их в шумные, залитые солнцем объятия. Они выбрали тенистую сторону. Мимо них, в жарком облаке выхлопных газов, тянулся плотный поток машин. На набережной движение ускорялось. Они перешли на противоположную сторону и пошли вдоль парапета, нависавшего над Сеной. У воды прохожие мгновенно превращались в праздных гуляк. Юноши в рубашках с расстегнутым воротом, девушки в светлых нарядах — какими же радостно-дерзкими выглядели эти существа в легкой летней одежде! Филиппа поражала их молодость и беззаботность. Чудовищное безразличие всех к несчастью каждого отдельно взятого человека, думал он, вот необходимое условие выживания в этом мире. Впрочем, сам он как раз предпочитал подобную природную бесчувственность фальшивому состраданию некоторых своих знакомых. Придя на работу на следующий день после похорон, он отказался принимать посетителей, чтобы избежать выражения соболезнований, и сидел в кабинете один, изучая дела и делая пометки. Только работа способна излечить его от изнуряющего душу отчаяния. А еще, может быть, Кароль.
Как всегда, вспомнив о жене, Филипп ощутил мгновенную легкость. Если бы только она дала о себе знать! Ну почему он не попросил ее мюнхенский адрес! А ведь знал, как она необязательна, как не любит писать… Ему всегда приходилось брать на себя инициативу, тормошить ее… Да, в ее молчании есть что-то ненормальное. Рихард Раух наверняка пытается удержать ее в Германии. Обхаживает вовсю, расточает обещания, используя ситуацию и то, как падка Кароль на комплименты и внимание. А он, Филипп, заперт в Париже и не может противостоять соблазнителю — ни словом, ни хотя бы букетом цветов! Нет, невозможно! Кароль — разумная женщина. Не он ее позвал, она сама пришла к нему! Он должен верить, завтра, конечно же, придет письмо!
Филипп непроизвольно распрямил плечи, выпятил грудь. Город — светлый, радостный, продуваемый легким свежим ветерком, сметавшим пыль, шелестевшим в листве, — укреплял его в решении жить дальше. Он зашагал быстрее, плечом к плечу с сыном. Ну почему рядом с ним сейчас Даниэль, а не Жан-Марк? Он хотел бы любить их одинаково сильно, но это было невозможно. Особенно теперь! Все в Даниэле раздражало Филиппа — симпатичное, славное лицо, прямодушие, благородная наивность. За десять минут они не нашли, что сказать друг другу. С Жан-Марком все было бы иначе. Какими долгими бывали когда-то их беседы! Все было интересно Жан-Марку — искусство, литература, политика, юриспруденция… Он был особенным, его мальчик, ему была уготована исключительная судьба. «Я не сумел его понять, — с горечью думал Филипп. — Выходил из себя по пустякам. Даже эта история с Кароль!.. Какой банальной она кажется сейчас, перед страшным холодом утраты! Ничто, кроме смерти, не должно было развести отца с сыном. А я прогнал Жан-Марка, отрекся от него из гордыни. Он был жив, а я обращался с ним, как с мертвым. Похоронил его прежде времени. Единственное утешение теперь — говорить о нем. Но с кем? С самим собой!.. Как ничтожна жалкая круговерть жизни!»
Они остановились перед мостом у площади Согласия. Машины тормозили на красный сигнал светофора. Филипп и Даниэль перешли проезжую часть. Поодаль, на мосту Александра III, статуи сверкали сквозь листву деревьев, как золотые самородки.
— Хочу сказать тебе кое-что, папа, — тихо проговорил Даниэль.
— Да?.. — рассеянно отвечал Филипп.
— О том, что буду делать в будущем… Я много думал… И решил бросить философию…
— И чем же ты займешься?
— Буду сдавать на юриста.
Филипп с удрученным видом покачал головой.
— Меняешь планы, как сорочки! Я думал, ты обожаешь философию!
— Это так и есть.
— Полагаешь, придется слишком долго учиться?
— Нет, дело не в этом…
— Тогда в чем же?
— Ну, как тебе объяснить? Философия — игра ума. Она совершенно оторвана от реальной жизни. И потом, Жан-Марк учился на юридическом… Ты собирался взять его в дело… Теперь это невозможно, и вот я подумал, что должен… ну, что так будет правильнее… — Его голос срывался. Он замолчал, нахмурился.
Филипп заговорил, преодолевая неожиданное волнение:
— Прекрасно, — вздохнул он. — Как ты понимаешь, я возражать не стану!
Он думал про себя: «Какой он безвольный! И слишком чувствительный! Чтобы угодить мне, отказывается от того, что любит, рискуя испортить свое будущее. На его месте, даже если бы отец умолял меня выбрать другую профессию, я бы не уступил!»