Растаяв от признательности, она запротестовала:
— Это смешно!
— Но мне это доставит удовольствие!
Внезапно Мадлен почувствовала себя удовлетворенной, избалованной и словно тоже вышедшей замуж. Жан-Марк подошел вместе с ней к Совло. «До свидания!..» — «Вы уже уходите?..» — «Все было прелестно!..» — «Спасибо!..» Он уводил ее, он ее похищал!
На улице Жан-Марк взял Мадлен под руку. Она шла рядом с ним, приноровляясь к широкому мужскому шагу, гордая и счастливая.
— Ты очень спешишь? — спросил он.
Она засмеялась:
— Подумай! Мой поезд только в восемь с чем-то!
— Тогда у нас есть время пройтись пешком! Погода такая хорошая!
Мадлен не решилась сказать ему, что после травмы стала быстро уставать, и кивнула головой.
До эспланады Дворца инвалидов все было хорошо, затем она начала приволакивать ногу. Но Жан-Марк не замечал этого: он описывал перипетии своего экзамена с обилием подробностей, которые со стороны парня, обычно такого замкнутого, были для нее удивительны. Ей казалось, что она слышит Даниэля, пустившегося в один из своих рассказов, в которых он неизменно бывал героем. Внезапно Мадлен поняла: Жан-Марк рассказывал об экзаменах по различным правовым дисциплинам, чтобы избежать с ее стороны вопросов о чем-либо другом. То, что она приняла за юношескую готовность с удовольствием рассказывать о себе, на самом деле было оборонительным маневром. Она не решалась его прервать, в то время как он разоблачался за этой дымовой завесой. Впрочем, она слишком устала, чтобы задавать вопросы. Каждый шаг больно отзывался у нее в колене, в бедре. Она начала прихрамывать. Солнце, стоявшее высоко в небе, пекло лицо и руки. Бульвар Сен-Жермен, толпа на тротуарах, машины бампер к бамперу, шумные бистро, книжные лавки, полные новых книг; витрина натуралиста и в ней застывшие животные с остекленелым взглядом и мертвой шерстью; старинная мебель по соседству с галереей скульптуры из железной проволоки; церковь, массивная и древняя, и напротив нее магазин, мрачный, торжественный, торгующий серебряными кубками и крестами ордена Почетного легиона…
На рю Бонапарт Жан-Марк остановился перед отелем «Моне» и посторонился, чтобы пропустить Мадлен вперед. Она покачала головой:
— Жан-Марк, я остановилась не здесь.
— А где?
— У твоего отца.
Он открыл рот, а глаза его округлились.
— А? — пробормотал он. — Тогда я тебя оставлю…
— Ты со мной не поднимешься?
— Нет.
— Почему?
— Я предпочитаю…
— И Филипп, и Кароль уехали: я одна в квартире.
Он еще колебался.
— Ну пойдем! — повторила Мадлен. — Не валяй дурака!
Он смотрел на нее долго, испытующе, потом произнес низким голосом:
— Ты знаешь, да?
— Да.
— Кто тебе сказал?
— Не имеет значения.
— Папа?
— Да. Пойдем, Жан-Марк.
— Если он узнает, что ты привела меня в дом…
— Ну и что? Нужно же, чтобы ты когда-то туда вернулся! Пойдем, прошу тебя!
Мадлен пошла. Он — следом за ней. Ей казалось, что она на веревке тащит теленка, неповоротливого и вялого. Консьерж прогуливался перед своей комнатой. Он поздоровался с ними. Жан-Марк был мертвенно-бледен. Когда она позвонила в дверь квартиры, он нервно заморгал глазами. Дверь открылась:
— Месье Жан-Марк! — воскликнула Аньес.
Она казалась счастливой и испуганной одновременно. Они быстро прошли перед ней. Гостиная была залита солнцем. Мадлен опустилась в кресло. Жан-Марк остался стоять и смотрел вокруг себя с внимательным, болезненным и беспокойным видом. Хотя ей никто ничего не заказывал, Аньес принесла белого вина для Мадлен и виски с минеральной водой для Жан-Марка. Мадлен выпила глоток вина и пошла искать фенека, которого оставила у себя в комнате. Когда она вернулась, держа Жюли на руках, Жан-Марк не шелохнулся. Стоя с туманным взглядом, он, казалось, целиком отдался нахлынувшему на него потоку воспоминаний. Рука его гладила спинку кресла. Потом он дотронулся до статуэтки из саксонского фарфора, стоящей на круглом столике. На губах у него появилась улыбка.
— Я ненавижу эту вещицу, — сказал он. — Однако мне было бы жалко, если бы кто-то разбил ее!
— Тебе ничего не нужно? — спросила Мадлен.
— В каком смысле?
— Полагаю, что твой отец тебе больше не помогает…
— Нет, но все же я неплохо выкручиваюсь… Ты славная… Спасибо…
— А Валерия?
— Что?
— Ты все еще с ней?
— Да.
— Ты ее любишь?
— Нет.
— Тогда почему ты с ней, если не любишь ее?..
Он удивленно взглянул на нее и ничего не ответил.
Про себя она согласилась, что ее замечание было смешным. Когда же она наконец расстанется с розовыми и голубыми романами своей юности? Жан-Марк опустил голову. На лбу у него пролегла морщина. Вдруг он выпрямился, и она увидела, как у него в глазах засветились растерянность, мольба. Губы скривились, он прошептал:
— Маду, есть одна ужасная вещь: я не могу забыть Кароль. Не хочу ее снова видеть, ненавижу ее, и всякий раз, когда пытаюсь исцелиться от нее с другой, — терплю неудачу!..
— Потому что ты еще не встретил женщину, которая…
Он не дал ей закончить:
— «Женщину, которая», «женщину, которая»! Нет, правда заключается в том, что мне крышка!
— Что ты говоришь?
— Ты в такое не веришь, не веришь в печать, которую один человек накладывает на всю жизнь другого?
— Верила, когда была в твоем возрасте. У меня это прошло. И у тебя пройдет…
Он посмотрел на нее таким же злым взглядом, как в детстве, когда она отнимала у него какой-нибудь приключенческий роман, чтобы заставить делать уроки.
— Я люблю ее, — сказал он глухо. — Никто не сможет ничего сделать с этим. Даже ты!
Жан-Марк налил себе виски, выпил, повернул голову. Его взгляд блуждал по комнате, останавливаясь на каждом предмете. Он словно следил за перемещением какой-то тени. Он видел, он вдыхал Кароль.
— Пойдем ко мне, — сказала Мадлен. — Мне нужно собрать чемодан.
Она увела его, скучного и рассеянного. Он уже был далеко от нее. Даже когда Мадлен говорила с ним, он отвечал ей с задержкой на секунду. И все же он настоял на том, что непременно проводит ее на вокзал.
— Это испортит тебе весь вечер. Ты ничего не намечал?
— Я должен зайти к Валерии в половине девятого. Она подождет!
— Это не очень любезно…