— Просто ее настроение не совпало с вашим. А Котову и Рыжину очень понравилось, наверно.
* * *
Коша уронила кастрюлю с водой. Та ударилась дном об пол и выплеснула все трехлитровое содержимое на Кошино тело.
Зыскин прогнал ее от плиты:
— Иди отсюда. Художники не умеют варить макароны. Они вообще ничего не умеют. Им в Голландии платят пожизненную пенсию, чтобы они не мешали жить нормальным людям.
— Да?! Что, правда что ли?
Коше что-то не верилось, что так может быть. Она пыталась собрать воду в тазик. Но оказалось, что разогнать ее по всей квартире куда проще.
— Ну вот, помою пол, наконец-то! — утешила она сама себя.
— Да, правда, — сказал Зыскин. — И анашу там в аптеке продают. Правда, она не такая крепкая, как наша. Так что косяки там по кругу не пускают. Курят, как сигареты.
Муся вышла из ванной с мокрой головой в полотенце:
— О чем это вы тут?
— Да вот. Зыскин говорит, что в Голландии мне бы платили пенсию просто за то, что я есть.
— А-а-а-а… — Муся плюхнулась на стул и энергично завозила полотенцем по волосам. — Это было бы здорово!
— А кто у них работает, если все пенсию получают? — спросила Коша.
— Туристы из других стран. Он сделали экономику на том, с чем другие борются — они отменили все пороки, кроме насилия. То, что в других странах преступление (хотя бы против морали), в Голландии просто пристрастие. Там скамейки на улицах в виде членов эрегированых и все такое.
— Хм… Коша, Может быть тебе в Голландию поехать? — Муся вдруг усмехнулась каким-то своим мыслям. — Ой, слушайте! Я когда приехала, видела сумасшедшего на площади Восстания. У него был щит с графиками, заметками из газет и плакат, на котором было написано что-то про КГБ и психотропное оружие…
(Рита)
В Голландию поехать? Рита снова перечитала абзац и эта мысль показалась ей интересной.
(Коша)
— Ну и что? Дальше-то что? — Коша оживилась.
Она уже закончила с полом, вытерла руки и закурила для большего удовольствия.
— Да, прикольно! Он ходил с указкой и толкал речь на эту тему. Народ стоит ржет, менты — ноль эмоций, фунт презренья. Говорит, что его преследуют за то, что он разглашает государственную тайну! А его никто и не преследует. Как-то странно.
Муся снова задумалась и, наклонив голову к плечу, уронила руку с полотенцем на колено.
— На самом деле, — Зыскин, помешивая макароны, сделал вступительное слово. — Ведутся различные разработки на эту тему, но вряд ли в таком виде, как изображает этот придурок. Целые институты этим занимаются. И открывают интереснейшие вещи. Например, запускают человека в темную комнату с зелеными стенами, а потом в темную комнату с красными стенами. Глазами-то он не видит цвета стен, а приборы фиксируют, тем не менее, изменение состояния. Или зажигают зеленый индикатор под ладонью и подкрепляют правильные ответы. Так вот через некоторое время люди начинают безошибочно узнавать этот цвет просто рукой.
Эта тема была самой волнующей для Коши в последнее время, поэтому, чтобы спровоцировать Зыскина на дальнейшие подробности, она изобразила столько скепсиса, сколько могла:
— Да, ты гонишь! Лампочка теплая!
— Во-первых индикатор теплым не бывает, а во вторых разного цвета.
— А ты сам видел?
— Видел. Все — макароны готовы. Можно есть. — Он посмотрел на Кошу грустными воловьими глазами. — И вообще, на Останкинской башне стоит генератор и генерирует сигналы: в пятницу вечером — на гулянку или на дачу, в воскресенье вечером — пора спать, в понедельник утром — труба зовет. У тебя есть тарелки?
— Есть. Две, — с котовностью сообщила Коша. — Что, правда что ли про башню-то? Да ты гонишь!
— Давай их сюда. В тарелки я положу тебе и Мусе, а сам буду есть из кастрюли.
Зыскин навалил им щедрой рукой, и с вожделением склонился над оставшимся в кастрюле клубком.
— Зато вилок целых пять, — гордо сказала Коша. — Мы в столовках натырили. Ну расскажи что-нибудь еще про психотропное оружие. А то у меня последнее время крыша едет. Я думаю, может быть, кто-нибудь на меня воздействует. Нет, про башню-то, правда? Скажи!
Она намотала на вилку большой ком, извозила его в кетчупе и целиком запихнула в рот. Было приятно, что рот набит пищей до отказа.
Это чувство полноты поглощения удовлетворяло потребность обладания куском этого мира. Куском, который можно сожрать. Коша бы смогла цеплять по одной макаронине и долго ловить ее, уже остывшую, в воздухе языком, упускать, облизывать, откусывать маленькими кусочками и долго мусолить во рту, задумчиво замирая с вилкой в руке. Смогла бы, если бы не хотела так жрать.
Коше было приятно, что во рту такой ком, что она не то, что слова сказать — языком шевельнуть не может.
— А как у тебя крыша едет? — спросил Зыскин, грустно царапая вилкой, зажатой в маленьких аккуратных пальчиках маленькой ладони.
При том весь Зыскин был довольно крупный мужчина с широкой не по-мужски задницей. Коша подумала, что, возможно, они с Мусей бывают к Зыскину слишком жестоки. Он же не виноват, что у него такая задница, наверно мама с папой плохо старались. А вообще-то он совсем не глупый мужик. Нисколько не хуже ни Ктова, ни Рыжина. Нет, этих двух даже получше. Он же понимает, что они разводят его на бабки, но все равно разводится. И притом даром. Уж Котов-то без сексодрома никак бы не отвязался.
Коша с трудом проглотила полуразжеванный ком, и он больно протиснулся по пищеводу.
— Как?… Ну так… Во-первых, у меня все чешется, и жуки бегают иногда, а во-вторых… ладно. Этого хватит.
— Жуки?
— Жуки… по коже. Я думала чесотка… Но на коже ничего нет. Никаких пятен, никаких… ничего! Вот! Смотри! — Коша провела пальцем по предплечью, и на коже тут же вспыхнула красная черта и зачесалась дико.
— Вот! Видишь? — Коша протянула руку Зыскину.
Он хотел осторожно потрогать пальцем, но она рявкнула в ужасе:
— Нет! Не прикасайся! А то начнется!
— Хорошо-хорошо… — он даже отшатнулся. — Не буду. Давно?
— Нет…Несколько дней. А точнее прямо сегодня. До этого было как-то незаметно.
— Может, тебе надо отоспаться? Отдохнуть как следует. Не попить недельку… Серной мазью.
— Я же сказала — это не чесотка! Спасибо. Я думала ты что-нибудь умное скажешь. Я буду ходить и вонять серой! Как ты себе представляешь? Ладно! Давай про оружие. Не увиливай! Я иногда сама думала, что похоже так, будто на башне что-то стоит. А иначе, как люди узнают, что им непременно сегодня радоваться надо, потому что праздник? А если повода нет радоваться, а надо?