– Тогда откуда ты знаешь, кто я такой?
– Это что: такой хитрый вопрос, чтобы меня испытать?
– Нет, совершенно серьезно.
– Ты сидишь тут, рядом со мной. Ни один человек не сел бы так близко ко мне. Никто за все эти годы ни разу не сел на эту скамейку рядом со мной.
– Почему?
Он рассмеялся:
– Давай сыграем в двадцать вопросов, прежде чем я умру. Потому что от меня воняет. Я нищий, живу на улице. От меня всегда несет перегаром, и моя одежда кишит паразитами. У меня вши и блохи. Я весь в язвах. Я – ничто. Блевотина на асфальте. Во мне одном уживается столько личностей. Ты обратился по адресу, Эйнджел.
Его лицо было раскрашено желтыми, розовыми и голубыми вспышками неоновых вывесок: «El Capitan» с одной стороны улицы, и какой-то китайский ресторанчик с другой. На улице не было ни души. И вдруг к остановке подкатил кабриолет, из него на нас уставилась небритая рожа, но человек явно приехал сюда не за тем, чтобы любоваться на двух бомжей. Он дал по газам, и как только он уехал, я вонзил клыки в шею старика. Он только и смог прошептать:
– Спасибо.
Его кожа была тонкая, как бумага. А кровь – совершенно безвкусная. Как сильно разбавленный апельсиновый сок. Разве что кровь была еле теплая. Он все равно умирал – и умер бы со дня на день. Его лицо и шея были покрыты какими-то коричневыми пятнами, тогда я еще не знал, что это саркома, не знал, что этот водянистый привкус крови – вкус СПИДа. Но кровь есть кровь, даже эта, едва живая. Мне приходилось высасывать ее с силой. Я сделал последний глоток и почувствовал во всем теле легкое покалывание, я знал, что в эти мгновения мои глаза наливаются кровью, знал, что я высосал из него все жизненные силы. Так получилось почти случайно, что я выпил всю его кровь. С большинством людей было иначе... стоило мне выпить пинту их крови, и я уже чувствовал прилив сил. Но этот старик... шесть, семь пинт, пока я не понял, что выпил его всего, до самого сердца... которое хлюпало там, у него внутри, как это бывает, когда ты выпиваешь всю «колу» в «Макдональдсе», но все равно продолжаешь сосать ее через трубочку.
Мне не понравился вкус его крови со СПИДом. Мне не понравилось, что пришлось выпить так много, чтобы хоть как-то насытиться. Единственное, что утешало: сам я не мог заразиться. Нельзя убить второй раз того, кто уже мертв. Плоть, которую я носил на себе, как одежду, была самой ночью, слепленной по образу тела, которое было у Эйнджела раньше.
Но мне понравилась смерть старика. Смерть – это единственное, что понравилось. И всегда нравится. Да, она длится одно мгновение, но это мгновение так насыщенно... вот тогда я и понял, что хочу испытывать это снова и снова... и я стал как наркоман, мне надо было убивать, потому что мне было необходимо ощущать это мгновение.
Я не закрыл его глаза, чтобы никто не подумал, что он просто спит... копы не прогонят его отсюда... нельзя спать на скамейках в общественном месте, но если у человека открыты глаза, значит, он просто сидит... не спит, а просто сидит... никто не поймет, что он мертв, до самого утра... а потом взойдет солнце и испепелит его своими лучами.
И вдруг я подумал... теперь я могу быть не один.
Я могу сделать других. Таких же, как я.
И тогда Тимми узнает...
Он просто не сможет не узнать.
Ариэль, дитя, прощай...
«Уайтхолл». Искусственное освещение, сценическое оборудование, ночь, которую сделали яркой тысячи горящих свечей, старый актер, сгорбившийся под тяжестью одеяний, шитых золотом и всякой мишурой, амулетов, колец, серебряных цепей... держава в руке, украшенная отполированным ониксом... мальчик, чью наготу прикрывают лишь длинные, до пояса, волосы и фиговый листок... в зале сидят дамы, поэтому следует соблюсти приличия.
Колеблющиеся волны тяжелого, душного жара от горящих свечей, как прозрачная кисея вокруг почти обнаженного тела... казалось, он облачен в этот свет, как старик – в свою парчу, горностаевый мех, кожу и шелк (правда, шелк нужно будет вернуть до рассвета тому торговцу-венецианцу, иначе придется заплатить штраф в полгрота). Ариэль вышел из-за дерева. Пьеса шла превосходно, и уже совсем скоро будет эпилог.
Просперо уже попрощался с миром магии. В роли Просперо сегодня выступал сам мастер Уил [16] , он произносил свои реплики со свойственной только ему остротой:
Эй, Ариэль, сюда! Бери и лишних,
Чтоб не было нехватки, быстро, ну!
Не говори, смотри, молчи!
Ребенок, росший при театре «Блэкфрайарз», где его и заметил Джон Геминдж, актер из труппы Шекспира... мальчик, который таинственным образом оставался все таким же юным три лета подряд... года уж не иссушат лик ее!., который с важным видом выхаживал по сцене, облаченный в украшенное листвой одеяние Титании, или стоял у трона Клеопатры в ярком «древнеегипетском» гриме... мальчишки из труппы уже шептались у него за спиной... он знал, что уже очень скоро придет тот день, когда ему нужно будет покинуть театр. Пока никто не заподозрил неладное. Пока никто не заподозрил его... те три года, что он прослужил в этом театре, омрачились загадочными трагедиями: леди Катрин Дарлинг, фрейлина-фаворитка королевы, страстная театралка, умерла от потери крови, несмотря на решение ортодоксальных медиков не применять пиявок; Вилли Хьюджес, еще один из бывших птенцов «Блэкфрайарза», боровшихся за лидерство в стайке мальчишек-статистов, погиб при загадочных обстоятельствах; несколько конюхов, служивших в знатных семействах, скоропостижно скончались во цвете лет.
Такой дивный, прелестный мальчик... бледный, с темными локонами и глазами, которые были как звезды, влекущие страждущий взгляд... как Полярная звезда, что притягивает магнитную стрелку компаса. Леди Катрин так любила, когда он поет... псалмы и мадригалы Берда, литургии Таллиса, сочинения для голоса Дауленда... и очень скоро ее любимые мотивы превратились в ее похоронный марш. Это были красивые похороны, сам король почтил их своим присутствием.
Сегодня вечером король был в театре. Но взгляд его крохотных крысиных глазок искал не поэта, а всего лишь – ребенка. Мальчик отвел глаза.
Работники сцены создавали ветер с помощью огромных вееров. Мальчик подпрыгнул, чтобы дотянуться до золотой упряжи, и взмыл к небесам; свободную руку он протянул к зрителям, облаченным в роскошные камзолы из шелка или парчи, в белых припудренных париках. А потом, поднявшись до уровня балкона, он разжал пальцы, словно бросая вызов земному притяжению, сделал кульбит в воздухе и растворился в тени ската крыши... в воздухе, в незримых нитях воздуха...
Раздались аплодисменты очередному чуду иллюзии.
Он все еще был там, наверху, один в облаке табачного дыма (весь двор был в восторге от этого нового порока с Вест-Индийских островов), откуда был виден весь зал, все еще пребывающий в замешательстве. Просперо остался на сцене один. Он глухо стучал своим посохом по дощатой сцене, словно регент церковного хора; а потом – словно раб, молящий хозяина о прощении, и прощение явилось ему в виде слабых хлопков короля, восторженных возгласов дам, угрюмой улыбки герцога Букингема, близкого друга короля и пассивного педераста, как сказали бы некоторые.