Вернувшись домой в семь вечера, Люсьен выслушал нравоучительную речь Гортензии с жизнерадостной снисходительностью. Мартен присутствовал при их разговоре. Когда тетка закончила свою краткую проповедь, племянник без церемоний подвел итог:
— Да незачем тут заниматься болтовней, какой-то выход искать. Мы с Мирей уже обо всем договорились. Менар-лё-О у нас в печенках сидит! Здесь живут сплошные придурки! Мы сматываемся…
— И куда же это? — растерянно подал голос Мартен.
— В Париж, вернее, в его пригород. А если совсем точно, в Булонь-Бийанкур. У Мирей там подруга живет. Она сдаст нам квартиру в поднаем, а сама поселится в Шартре, она там работу нашла. Повезло так повезло! Подруга нам все это позавчера сообщила. Придется собраться с силенками и переехать.
— А на что будете жить?
— У Мирей отложена какая-то малость. А я рано или поздно заполучу хорошую работенку.
Как ни странно, мысль об отъезде Люсьена Мартен воспринял с облегчением. Если сын уедет из Менар-лё-О, скандальные обвинения и угрозы тотчас улягутся сами собой. В конце-то концов, что за беда, если Люсьен свяжет жизнь со вдовой Альбера? Может, они еще поженятся, тут уж утихнут последние пересуды. Однако он заметил:
— Вы же никого не знаете в Булони!
— В том-то и есть главный плюс! — возразил Люсьен, улыбаясь.
— А как Мирей поступит со здешним домом?
— Продаст. За три месяца до смерти Дютийолю пришла в голову здравая мысль переписать его на имя жены.
— Он все предусмотрел! — сокрушенно прошептал Мартен.
В то же мгновение неловко кинутый камень задел стекло. На улице раздался топот убегающего. Мартен вздрогнул:
— Ну знаете ли!.. Вот до чего дошло!.
— Этого надо было ожидать, — процедил Люсьен. — Они попытаются запугать нас. Рвань полосатая! Гнилое семя! В лицо мне никто ничего сказать не осмелился, зато теперь — камни в окно и анонимки в жандармерию.
— Боже мой, Боже мой! — простонал Мартен.
— Не беспокойся, у них кишка тонка. — Люсьен похлопал отца по плечу. — Уж слишком тряпичные душонки, на большее их не хватит.
Гортензия с какого-то момента перестала участвовать в разговоре. На лбу у нее выступили капли пота, подбородок дрожал. Глядя в одну точку, дыша с присвистом, она, казалось, прислушивалась к чему-то происходившему у нее внутри. И вдруг рухнула, ударившись лицом о столешницу.
— Черт побери! — закричал Люсьен. — Да у нее обморок!
Мартен тотчас бросился к сестре, поспешил усадить как следует на стул, смочить лоб влажным полотенцем. Он повторял:
— Гортензия! Ну же, Гортензия! Так тебе лучше? Что ты чувствуешь? Скажи хоть слово! Гортензия!
Но она оставалась недвижима в объятиях брата, который поддерживал ее и тихонько укачивал.
— Вызови доктора Лежандра! — приказал он сыну, оглянувшись на него через плечо Гортензии.
Люсьен набрал номер. Лежандра дома не было, у него «срочный вызов». Докторова жена обещала известить его, как только он вернется. Повесив трубку, Люсьен проворчал:
— Бедная Гортензия! Нашим навозникам с их погаными шуточками удалось-таки ее доконать!
И снова было кладбище. На этот раз священник прочитал над усопшей слова заупокойной молитвы, но никто из деревни, за исключением мэра, не соизволил обеспокоить себя, чтобы проводить Гортензию в последний путь. По обе стороны гроба стояло по венку из уже привядших роз: «Любимой сестре» и «Любимой тетушке». У вырытой могилы, одинокие в своей невзгоде, топтались Мартен, Мирей и Люсьен. Покинув кладбищенскую обитель после церемонии, они прошли по пустынной улице, где даже воздух, казалось, сгустился от нависшего над ними всеобщего порицания. За каждым окном Мартен угадывал притаившегося врага. Гортензия, получив первую помощь от доктора Лежандра, была затем увезена в больницу, но скончалась в машине «скорой помощи». То, что она умерла от инфаркта, не выдержав вздорных слухов и оскорблений, нисколько не утихомирило озлобленных соседей. Их ничто не брало: ни жалость, ни простое благоразумие. Не подлежащий обжалованию приговор касался всего семейства целиком. Мартен, ранее любивший каждого из них по отдельности, теперь презирал всех скопом. Что с ним будет без сестры, без сына, среди здешней волчьей стаи? Боязнь одиночества росла по мере приближения к холодному пустому дому. Не говоря этого вслух, он надеялся, что Мирей и Люсьен зайдут к нему пропустить стаканчик. Но они, проводив его до дверей, сослались на приготовления к отъезду и оставили у порога одного.
Он смотрел, как они под ручку шагают к другому дому. К дому повешенного. Их совершенно не смущал блуд в жилище покойника. Даже, вероятно, в собственной его кровати. Мартен позавидовал их умению не брать лишнего в голову или, может, их всепобеждающему цинизму. В драме, что выпала на их долю, этим двоим дарована компенсация, соразмеримая с потерей: их любовь. Ему же не причитается ничего.
Он повернул ключ в замочной скважине и вошел. Звук шагов до странности громко, зловеще разносился по всем закоулкам обезлюдевшего дома, отдаваясь под черепом. На кухне еще стоял запах кофе с молоком. Но Гортензии там уже не было. Она ушла навсегда. Как Аделина, как Альбер, как все, кого любил. Он с силой захлопнул дверь, так что язычок замка с лязгом вошел в личинку. Бессильно рухнул на стул прямо перед духовкой и сжал голову обеими руками. Да, ему только кажется, что жизнь продолжается, а между тем над ним уже легла надгробная плита.
7
У церкви и внутри нее опять начались работы. Снова приехавшая из Бон-ла-Роланд бригада строителей суетилась вокруг величественного серого остова с остроконечной колокольней. Крышу починили всю, стены укрепили. И деревянные леса, многие недели опоясывавшие растрескавшийся остов, теперь сняли. Осталось только аккуратно расшить швы внешней кладки. Работа деликатная, ручная, тут нужен мастерок. Мартен с удовольствием знатока оценивал технологические приемы реставрации. Как только работы закончатся, базилика вновь хоть целые века сможет исполнять свое предназначение, воцарясь над деревней (которая тоже продолжит рассыпаться в прах, а все живущее там и дальше будет умаляться в числе). Конечно, в покинутом святилище больше не прозвучит месса, как и в те долгие годы, когда оно стояло в развалинах, но можно будет вступить под пустынные своды гигантского нефа — без креста, алтаря и скамей для молящихся, без исповедален, освященных живописных изображений, многофигурных витражей и статуй, — войти и восхититься мастерством тогдашних зодчих. Мартену почудилось, что весь этот тяжкий труд обновления символизирует бессмысленность любых начинаний рода человеческого. То, что строят смертные, живет дольше них, а все же они не могут перестать надрываться, взваливая на себя подобные затеи. Ради кого? Для чего? Заботясь о грядущих поколениях? Но ведь для несчастных марионеток, какими мы являемся, по-настоящему важен лишь день сегодняшний. Когда он разглядывал свои ладони с уже сошедшими мозолями, ему мерещилось, что эти руки всегда лишь ловили пустоту. А между тем через них прошла тьма-тьмущая кирпичей, он гасил известь мешками! Только собственную жизнь построить не сумел. Теперь, что бы ни случалось, он говорил себе: «Все без толку! Что я здесь делаю — без жены, сына, ремесла и друзей?» И упрямо пытался ставить ногу в свой же след, оставленный накануне. Он даже продолжал заходить в бистро, хотя после смерти Альбера Дютийоля видел там в основном неприязненные лица. На его счастье, туда в обеденный перерыв забредали каменщики с большой стройки. Они знать ничего не знали о местных делах, а может, плевали на них, как на прошлогодний снег. Мартен болтал с ними, особенно с бригадиром, исключительно ради удовольствия окунуться в заботы оставленной профессии. Вот Люсьен, тот никогда не отваживался заглядывать в бистро. Слишком много посетителей повернулись бы к нему спиной или в упор бы его не увидели. Чего доброго, Жаклин Каниво даже откажется его обслужить. Или подаст стакан с таким осуждающим видом, что ему аперитив поперек горла встанет.