Я помог ей добраться до стола. Тут она остановилась и стояла, пока я обрабатывал трещины в коже йодом и зеленкой. Валентина морщилась, но молчала. Теперь ее тело оплела малиново-зеленая паутина, и Валентина стала напоминать утопленницу.
– Ты пока не одевайся. Пусть зеленка подсохнет, а то всю одежду перемажешь.
Потом я достал большие ножницы, безопасную бритву с единственным лезвием и взялся за работу. Валентина едва держалась на ногах, но стойко переносила все мои «повернись», «подними голову», «опусти подбородок». Волосы на голове Валентины в порядок привести не удалось. Они срослись колтунами, и ни одна расческа их не брала. Тогда Валентина велела срезать их под ноль. В мгновение ока я оголил ее череп и с мастерством заправского парикмахера стал работать помазком, мыля темную щетину.
Занимаясь Валентиной, я заметил, что волосы сильно отросли по всему ее телу. Щиколотки покрылись темным пушком, несколько упругих и длинных волосин появились на груди вокруг сосков. Женщина с волосатой грудью?.. Побрив Валентине голову, я окончательно затупил единственное лезвие, и Валентина сказала, что займется собой позже, у себя дома. Выглядела она ужасно, и, если на свете и существуют демонессы, то вот сейчас она ею и была – ни больше ни меньше.
Тем временем оклемался и Викториан. Что-то бормоча себе под нос, он отправился в кладовую. Зажег газовую плитку и начал что-то готовить. Только когда из кладовки потянуло жареной ветчиной, мы с Валентиной почувствовали, как голодны. Я выдвинул письменный стол Виктора в центр комнаты. В мгновение ока на столе появились тарелки, вилки. Огромная пластиковая бутыль импортной минералки. Валентина, ловко орудуя огромным ножом, нарезала хлеб, порубила зеленый лук и болгарские маринованные огурчики.
Яичница вышла роскошной. И главное ее достоинство было в том, что она была подана вовремя. Викториан открыл пару банок сайры, посыпал свое кулинарное творение мелко нарезанным лучком. Боже, что это был за пир! Мне казалось, что я не ел так веков пять. И тогда нам не важно было, удался ли наш эксперимент. Мы были просто рады тому, что все закончилось.
И вот, насытившись, расслабившись, мы сидели вокруг стола, потягивая минералку. Жаждущий стал подавать первые признаки жизни. Вначале его тело скрутило судорогой, потом выгнуло дугой. Его стало рвать.
Викториан притащил таз.
Валентина хотела тоже чем-то помочь, но мы заставили ее убирать со стола, и она, нервничая, гремела тарелками у нас за спиной, а мы внимательно разглядывали Жаждущего, пытаясь визуально обнаружить: произошла с ним какая-то перемена или нет?
Жаждущий выглядел жалко.
В ту ночь он не сказал нам, удался наш опыт или нет. Да он и сам, видимо, этого не знал. Он был подавлен, разбит.
Немного отлежавшись, он ушел, так ничего и не сказав. И только когда он покинул склеп, сделал несколько шагов по белому, невинному, только что выпавшему снегу и, не выдержав, упал на колени, воздел руки к небу в безмолвной мольбе – мы поняли, что он окончательно оставил путь Искусства. Он остался один на один со своими жертвами, со своей совестью, лишившись защитной оболочки Искусства. Теперь он понимал, что он – чудовище, и если раньше это диктовалось лишь его разумом, теперь об этом кричало его сердце. А мы для него тоже стали чудовищами, которые шли нечеловеческими путями, между делом забирая жизни невинных низших существ – одним из которых он теперь стал. Раньше он убивал людей, наслаждаясь этим, а теперь по собственной воле лишился единственного оправдания. Стал мазохистом особого, самого ужасного рода, потому что обрек себя на вечные муки раскаянья.
А мы? Мы по глупости, играясь с Искусством, как с детской игрушкой, помогли ему, не понимая, к чему ведет такая помощь, не думая, чем закончатся наши игры. Только потом, когда история Жаждущего завершилась и все эти события стали лишь воспоминаниями, мы, обсуждая случившееся, поняли свою ошибку…
В то утро Жаждущий ушел из обители Колдуна. Ушел, не попрощавшись, едва переставляя негнущиеся ноги; ушел, отказавшись от нашей помощи, отказавшись даже говорить с нами. И мы, глядя ему вслед, невольно чувствовали обиду. Мы выполнили его просьбу, а он… Но теперь он принадлежал другому миру – миру людей. Дороги Искусства закрылись для него. Он покинул наш круг.
Хань Юн сказал:
– Теперь я понял, что все происходящее в мире – не случайно.
Чжан Ши «Красный лист»
От испарений мазей, которыми Викториан умастил ее тело, кружилась голова. В районе паха и сосков поначалу неимоверно жгло, но не было сил поднять руку. Тяжесть, томление. Веки сами закрывались, словно отлитые из свинца. На уме вертелась цитата из Гоголевского «Вия». Сейчас Валентине тоже хотелось сказать кому-нибудь властным голосом: «Поднимите мне веки», – но сил говорить не было.
Постепенно жжение прошло. Ощущение теперь было такое, словно она напилась, однако тут было что-то другое. Валентине было легко, и весь мир плыл перед глазами. Ни головокружения, ни тошноты, но безумная карусель продолжалась.
Викториан сказал, чтобы она закрыла глаза, и Валентина подчинилась. Тьма нахлынула со всех сторон, но через тонкую кожу век пробивался яркий свет свечей. Она слышала бормотание Колдуна, которое становилось все тише и тише. Она засыпала? Может быть.
Воспитанная в семье атеистов, полностью осознавая свой «дар», Валентина не считала его чем-то сверхъестественным. Просто еще один неизученный феномен природы. Наверное, это и подтолкнуло ее согласиться на безумный опыт. Доводы, которые приводили ей мы с Викторианом, пытаясь пошатнуть хотя бы одну из аксиом, что вдалбливалась ей с детства, выглядели такими простыми и логичными. Наши доводы она воспринимала разумом, а не сердцем, и они оставили след в ее душе. Но слишком уютно чувствовала она себя в рациональном мире материализма. Тут все явления подчинялись строгим физическим законам. Давным-давно отринув основные законы общества, поняв, что общество, в котором она живет, строится лишь на лживой пропаганде, она так никогда и не смогла отказаться от основ материалистического мировоззрения, все еще подчинявшего душу. Но на этих основах покоились устои отринутого ею общества, поэтому Валентина не заметила начавшейся трансформации восприятия.
Сознание ее как бы стало выползать из тела, растекаться невидимым облаком во все стороны, выполняя упражнение из системы Шри Ауробиндо. А может, это душа покидала тело? Вот она коснулась ауры Жаждущего – лед, злоба; моей ауры – тепло, доброта; ауры Викториана – равнодушие.
Все дальше и дальше вытягивались усики ее сознания. Но ощущения ослабевали. Чем дальше двигался ее разум, тем слабей он становился. Валентина растворялась в окружающем мире, впитывая его каждой клеточкой своей кожи. Нечто подобное она испытала в детстве, когда после долгого похода (а дело было в пионерском лагере, куда Валентину отправляли каждое лето) их усталый отряд к концу дня вышел к озеру с горячей, почти вскипяченной палящим солнцем водой. Все они были грязны, по лицам протянулись полосы от налипшей на пот пыли. Тогда купаться в не отведенных для этого местах им строго-настрого запрещалось, но все пионеры во главе с вожатым, на ходу сбрасывая одежду, бросились в воду. Валентина на всю жизнь запомнила прикосновение теплой озерной воды к усталым ногам. Как приятно было лежать там, на мелководье, смотреть в высокое летнее небо и ни о чем не думать. Ее мысли обратились к детству, к тому времени, когда она еще не осознала частицы Искусства, затаившейся в ее теле…