Я призадумался. Прочесть что-либо еще было невозможно, но одно представлялось несомненным: надпись не имела решительно никакого отношения к давно умершему фараону. Впрочем, по здравому рассуждению приходилось признать, что, понадеявшись на иное, я, очевидно, предался самообману. Как, во имя Господа, имя царя, забытого задолго до распространения ислама и прихода в Египет арабов, могло стать известно мусульманскому халифу. И даже если в силу живучести легенд или еще по какой-то неведомой причине халиф прознал про древнего правителя Египта, что могло заставить его высечь еретические символы на камнях мечети и как могли эти сатанинские знаки пережить столетия?
С другой стороны... Я собственными глазами видел в лавке старика камень с символом Атона, и он был подлинным. Таким же неподдельным, как и явный страх торговца. Уже одно это...
Толкнув дверь, – она распахнулась легко – я всмотрелся в темноту и, сумев разглядеть ступеньки, начал осторожно подниматься. Вскоре стало ясно, что лестница вьется спиралью вокруг центра минарета и ведет, видимо, на самый его верх. Подъем затрудняла кромешная тьма, но через некоторое время впереди блеснул тонкий серебристый луч. Выглянув в узкое оконце, сквозь которое в башню проникал лунный свет, я понял, что поднялся выше, чем ожидал. Задержавшись ненадолго, чтобы обозреть хорошо различимые сверху развалины мечети, я продолжил восхождение. Мне встретилось еще одно окно, потом другое, и наконец, после четвертого взору предстала массивная дверь. В отличие от нижней, ветхой, ее, казалось, навесили сравнительно недавно, а бледный свет луны позволял отчетливо видеть вокруг дверной рамы следы укрепления каменной кладки. Я взялся за ручку, но, как ни старался, попытки отворить дверь успехом не увенчались. Прекратив тщетные потуги, я сделал шаг назад и задумался. Что могло скрываться по ту сторону двери и кому потребовалось с таким очевидным старанием перекрывать туда доступ? Поскольку ничего другого мне не оставалось, я решил осмотреть преграду более тщательно. Возможно, угол падения лунного света к тому времени изменился, ибо на сей раз внимание мое привлекла деталь, несколько мгновений назад оставшаяся незамеченной.
Сердце мое едва не остановилось.
Прямо над дверью было высечено изображение Атона.
Боясь, что неверный свет вызывает обман зрения и увиденное мною есть не более чем игра воображения, я для верности провел по камню пальцем, тщательно следуя линиям рельефа. Ошибки не было: передо мной действительно был солнечный диск и поклоняющиеся его благословенным лучам люди.
Неожиданно снизу донесся скрип петель, как будто кто-то отворил ведущую внутрь башни минарета дверь. Меня пробрала дрожь, но никаких других звуков не последовало. Придя к заключению, что, если скрип мне не почудился, дверь мог распахнуть ветер, я успокоился и вернулся к изучению рельефа.
Теперь мне удалось различить и надпись: пары строк по обе стороны от солнца.
– "О Лилат помыслил ли ты? – произнес я вслух. – Помыслил ли об иной, великой? Воистину надобно трепетать пред ликом ее, ибо велика Лилат среди богов".
Надпись была та же самая, что и у портрета царицы в усыпальнице Эхнатона.
Присмотревшись ко второй надписи, я понял, что тоже видел ее раньше – в карьере, который исследовал вместе с Ньюберри. Едва я начал вновь ее копировать, как душу охватил страх, как будто начертанный в давние времена стих призван был служить предупреждением именно мне.
И не успела эта мысль промелькнуть в моей голове, как со ступеней позади меня донесся холодный, словно серебрящий барханы ночной пустыни лунный свет, голос:
– Уходи навсегда. Ты обречен. На тебя пало проклятие. Уходи навсегда!
Обернувшись, я увидел стоявшего несколькими ступенями ниже человека в длинных струящихся одеждах, таких же белых, как его волосы и борода. Обычно такое облачение носили арабские ученые. Плечи незнакомца поникли под грузом лет, лицо избороздили морщины, однако при всех внешних признаках глубокой старости он не производил впечатления человека дряхлого и немощного. Напротив, под его пронизывающим взглядом я почувствовал себя неуютно. Отрешенное и вместе с тем суровое выражение на худощавом лице и горящие глаза делали его похожим скорее на змею, чем на человека. При этой мысли я невольно поежился. Кроме того, мне казалось совершенно непостижимым, как мог старик оказаться практически рядом со мной, не выдав своего приближения звуком шагов.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я, стараясь за решительным тоном скрыть охватившее меня беспокойство.
– С моей стороны такой вопрос прозвучал бы более уместно, – со слабой улыбкой заметил старик.
– Я являюсь... – Мне пришлось на миг умолкнуть, чтобы собраться с духом. – Я являюсь главным инспектором Службы древностей и нахожусь здесь потому, что того требует род моих занятий.
Глаза старика коротко сверкнули.
– Вот как? Но разве в твои обязанности входит и надзор за религиозными святынями? Разве ты властен над святилищами богов?
– Смотри... – Я указал на изображение солнца над дверью. – Это тоже бог. Когда-то этому богу поклонялся один из фараонов.
– Один из фараонов? – Старец шагнул ко мне. – Но в Священном Коране сказано, что фараоны приписывали божественную сущность только себе и не признавали иных богов. А если так, то разве могут твои слова быть правдивыми? Какова же истина?
– Именно это я и пытаюсь выяснить.
Старик едва слышно рассмеялся.
– Кто дал тебе право выяснять такие вещи?
– Сказано же тебе: я главный инспектор древностей!
– Прежде всего, ты чужестранец. Уходи отсюда, почтеннейший, уходи и никогда не возвращайся.
Старик сделал широкий жест, и я, как ни странно, действительно почувствовал желание покинуть пределы мечети, тем паче что в голосе араба в тот момент слышалась не угроза, а почти мольба.
Однако я не ушел, ибо почувствовал, что нахожусь на пороге какого-то замечательного открытия: во мне теплилась надежда на то, что старец раскроет мне какую-то мрачную, древнюю тайну.
Но он, холодно глядя на меня, покачал головой и шепотом произнес:
– Что можешь ты знать о Египте? Погребенные в веках страхи пробуждаются в наших ночных кошмарах, так не пробуждай же и тайны, погребенные под вечными песками нашей земли. Не тревожь их, господин Картер! Не тревожь! Ты получил предупреждение!
Услышав из уст старого араба собственное имя, я был так потрясен, что лишился дара речи и некоторое время лишь молча смотрел широко раскрытыми глазами в немигающие, по-змеиному поблескивающие очи странного ночного собеседника.
Попытки вымолвить хоть слово ни к чему не приводили, словно магнетический взор старца овладел моим сознанием. Казалось, будто в глубине этих удивительных глаз виднеются бескрайние пески, барханы и разбросанные среди них древние сокровища: золото, украшения, а кое-где и частично засыпанные песком свитки хрупкого папируса, наводящие на размышления о манящих, но недоступных познанию тайнах. Жгучие ветры, подхватив мое "я", несли меня сквозь разворачивавшийся передо мной бескрайний, как сами египетские пустыни, сон странного араба. Впереди из-за горизонта появилась тень. Удлинясь, она дотянулась до меня, обдав холодом. Я поднял глаза и увидел наполовину заметенный песками, но тем не менее исполинский, схожий по архитектуре с Карнаком храм. Он высился надо мной как гора, холод, по мере углубления в его тень, становился все сильнее. Я миновал внешнюю линию капителей: тень, казалось, затягивала меня, в то время как храмовый комплекс уходил в бесконечность. Впереди, в сердце святилища, находилось нечто странное и страшное, чье завуалированное присутствие нельзя было не ощутить. Нечто приближалось, словно считая, что бесконечность для него не преграда, и это приближение внушало ужас, подобного которому мне не случалось прежде испытывать. Из моего горла рвался крик. Казалось, будто еще миг – и ужас явится мне во всей своей полноте, ибо скрывающая тайну завеса вот-вот поднимется. Страх заставил меня содрогнуться... Я открыл глаза и замотал головой. Видение исчезло. Я стоял в одиночестве на верхней ступени лестницы.