* * *
Первым воспоминанием царевича Аменхотепа были мягкие губы целующей его матери, а вторым – шершавые языки вылизывающих его львов. В то время, конечно, он еще не знал, что эти четвероногие называются львами, но впоследствии боявшаяся их пуще смерти няня прожужжала ему все уши историями о том, как страшные хищные львы терзают и едят маленьких детей. Впрочем, маленького царевича это ничуть не устрашило: похоже, он сам поначалу воспринимал себя скорее как львенка, да и львы, кажется, относились к нему как к своему. И не только к нему: точно так же звери заботились и о его маленькой подружке Киа, дочери дядюшки Эйэ, родившейся в один день с ним и – на сей счет у царевича не было ни малейших сомнений – специально для него. Когда детишки шли вместе на прогулку, львы следовали за ними, лениво порыкивая на всякого, дерзнувшего подойти слишком близко, а по ночам хищники заключали две детские кроватки в кольцо из меха, грив и подергивающихся хвостов. Трудно было бы подыскать более надежную стражу.
Не удивительно, что очень скоро по городу поползли слухи о том, что мальчик и девочка чудесным образом отмечены судьбой и что их оберегают могущественные и грозные чары. Косвенным подтверждением тому служила и необычайная, как говорили, "вдохновляющая соловьев на пение" красота этих детей. Красота особенная, даже пугающая, ибо создавалось впечатление, что они светятся, словно само солнце или лик божества.
Многим из тех, кому случалось видеть царевича скакавшим верхом на льве, как на лошади, или прелестную Киа, бегавшую наперегонки со львами у озера, казалось, будто судьба свела их с богами. Все попытки рассеять это заблуждение оканчивались ничем. Правда, иные стали указывать евнуху, смотрителю женской половины, на то, что девочке в возрасте Киа не пристало бегать где вздумается, и в конце концов ей запретили покидать пределы гарема. Узнав об этом, царевич впал в такое отчаяние, что явившаяся проведать его мать застала сына плачущим навзрыд. Нежно поцеловав мальчика и утерев его слезы своими волосами, она поинтересовалась, чем так огорчен ее сыночек, а услышав ответ, загадочно улыбнулась и пообещала, что скоро запрет будет снят. Так и произошло: в тот же самый день дети снова отправились на прогулку вместе.
С того дня юный царевич пребывал в уверенности, что его матушке подвластно все и нет на свете ничего такого, чего бы она не могла добиться. Создавалось впечатление, будто ей подчиняется даже само время, ибо в отличие от прочих женщин ее красота не увядала с годами. Однако, когда он с удивлением спрашивал мать, в чем состоит секрет ее вечной молодости, та лишь прикладывала палец к губам и задумчиво улыбалась.
Однажды случилось так, что один из львов – все они к тому времени были уже очень стары – занемог, и даже самый искусный лекарь фараона, человек великих умений, отчаялся спасти его жизнь. Печальная весть дошла до царицы, и она поспешила к умирающему хищнику. Преданный лев попытался лизнуть ей руку, но его сил не хватило даже на это. Царица на глазах зачарованно взиравшего на нее сына проронила одну-единственную слезу, после чего извлекла из складок одеяния маленький флакончик и влила в пасть дряхлого льва капельку густой черной жидкости. Прошла всего лишь минута, и лев зевнул. Потом он потянулся, медленно встал и после еще одного могучего зевка начал вертеться, гоняясь за собственным хвостом, словно расшалившийся котенок, понятия не имевший о слабостях и недугах.
Однако впоследствии царевичу пришлось осознать, что даже его матушка не всемогуща Несколько лет спустя, когда они с Киа гуляли по пустыне, один из львов исчез. Его долго не могли найти и в конце концов обнаружили лишь расклеванную стервятниками тушу. Тогда два других льва легли по обе стороны от своего погибшего собрата и отказались вставать. Никакие уговоры на них не действовали. Царевич послал гонца к матери, но хотя царица, бросив все дела, срочно прибыла в пустыню со своим чудодейственным снадобьем, львы к тому времени были уже мертвы. Тии приказала похоронить хищников, но даже когда могила была вырыта, царевич и Киа продолжали обнимать своих верных друзей и стражей и прижимались к их бокам, надеясь уловить хоть слабое биение сердец. Дети не желали верить, что все средства уже бессильны.
– Матушка, – взмолился царевич, – пусть они живут. Не надо зарывать их в яму.
– Увы, сынок, – покачала головой царица, – так устроен мир. Все живущие обречены на смерть.
– Выходит, я тоже умру?
Мать посмотрела на него со странным выражением.
– Ты потомок бога, – ответила она, помолчав. – Это делает тебя не таким, как все.
– Тогда почему я не могу вернуть львов к жизни?
Мать снова улыбнулась, но улыбка быстро погасла. Она устремила взгляд вдаль, к обожженным солнцем оранжевым пескам, и лицо ее почему-то сделалось вдруг таким же безжизненным, как сама пустыня.
– Потому, сынок, – объяснила наконец царица, – что боги даруют жизнь лишь тем, кто одной с ними крови. Всем прочим они приносят смерть. И ты тоже, – добавила она, сжимая царевича в объятиях, – рано или поздно станешь не только свидетелем смерти, но и тем, кто ее несет. Ибо, как я уже сказала, так устроен мир.
Потом она поцеловала его в губы и в растрепанную макушку, но на обратном пути во дворец не проронила больше ни слова.
Слова матери запали царевичу глубоко в душу, но он не решился рассказать об услышанном Киа, которая не переставала плакать в своей кроватке, а при любой попытке утешить и развеселить ее отворачивалась к стене.
В конце концов царевич оставил ее, долго сидел у фонтанов, а потом побежал к озеру, где, как он знал, в этот час имел обыкновение прогуливаться его дед Юаа.
И на сей раз, поспешая к берегу, царевич издалека заметил впереди знакомую фигуру. Подбежав к старику, он схватился за его руку, и некоторое время они шли рядом молча.
Нарушил молчание Иосиф. Подойдя к источнику под раскидистым деревом, он остановился, сел и сказал:
– Когда твоя мама была маленькой девочкой, она очень любила здесь бывать.
Царевич отстраненно кивнул и еще крепче прижался к деду.
– О внук мой, – промолвил Иосиф, чувствуя дрожь маленького тела, – что случилось? Скажи, какая тяжесть легла на твое сердце?
Царевич так и не поднял глаз, но, обнимая деда, поведал обо всем, что не давало ему покоя.
Иосиф тяжело вздохнул, и мальчику неожиданно показалось, что его дедушка гораздо более стар и дряхл, чем он думал.
– Твоя мама, – промолвил наконец старик, – не всегда считала, что сила, которая правит миром, непременно должна быть жестокой.
– Но сам-то ты что думаешь?
– Разве я не учил тебя тому, что существует лишь один истинный Бог, и этот Бог чрезвычайно добр?
– Учил, – промолвил мальчик, но тут же, поджав губы, покачал головой и заявил: – Получается, что кто-то из вас не прав – или ты, или мама.
Иосиф улыбнулся и встал.
– Взгляни на сияющее солнце, – выйдя из тени, сказал он, – и подумай о том, сколь оно дивно и великолепно! – Он указал своим посохом на небо. – Что может сравниться с его сияющим величием? Солнце освещает и согревает всю землю, и, хотя нет на всем свете существа, которому по силам приблизиться к нему, благодать его лучей не минует никого. Воистину без него не было бы чудес этого мира – ни прекрасных животных, таящихся в камышах, ни птиц, воспаряющих в небо со щемящей сердце песней, ни рыб, скользящих серебром в реках и озерах. Но вместе с тем солнце есть не что иное, как образ Бога единого, Бога единственного, и истинно говорю я тебе, о внук мой, что все сотворенное им есть благо!