Профессор стукнул себя ладонью по лбу и весело рассмеялся:
– Ох-хо-хо! Да, как же ведь это я забыл! Вы же не гражданин Америки! И вида на жительство у вас еще нет! Вы по выговору просто американец. Я бы вас от уроженца Новой Англии не отличил! Ну да, студенты так и думают, что вы наш! Нерусский!
– Я русский, – холодно сказал Ром и заставил себя сначала поклониться профессору, потом повернуться и уйти.
«Идти по коридору. Наблюдать номера аудиторий на дверях. Слышать возгласы студентов. Думать. Думать по-английски. Черт, нет, по-русски».
Он подумал по-русски: «Первого ноября я прилечу в Мехико, гори все синим пламенем».
– Ромито! Ромито! Ромито!
Она выбежала навстречу. Вот она.
Лицо льется, горит, вспыхивает, плывет, двоится.
Черт, ведь это же он плачет!
Обнимает ее. Плачет над своей девушкой.
– Приехал! Сюрпризом!
Вокруг них, как вокруг елки, хороводом скакали домочадцы.
Ром оторвался от Фелисидад, шагнул к сеньоре Милагрос, встал на колени и обнял ее за располневшую талию. И сказал:
– Мама.
Фелисидад завопила:
– Так нельзя! Мама одна!
– Это по-русски, – сказал Ром, встал, вытирал ладонью мокрое лицо. – Мамой тещу называют. Теперь я ваш сын.
Вместе прошли в спальню Росы и Фелисидад.
Обнялись.
Никого не было рядом. Одних их оставили.
Ром взял Фелисидад за подбородок, лицо ее приподнял, глядел ей в глаза. Улыбаться пытался.
– Не старайся веселиться, – сказала Фелисидад тоненьким кукольным голоском, – ничего у тебя не получится.
– Ты моя хорошая, – сказал Ром беспомощно. – Ты моя очень, очень, очень любимая.
– Правда?
«Утешай ее, утешай. Только ни слова не говори ей о нерожденном младенце».
– Ты моя всегда желанная. В Америке я только и думал о тебе.
– Правда?
– Правда, правда.
– Ты чувствовал меня?
– Да. Конечно.
– Вот так, как сейчас?
Она теснее прижалась к нему.
Сейчас начнется еда, питье, громкие голоса разрежут воздух, будут бить в зрачки яркие лампы, и он опять привыкнет к испанскому языку, словно весь век на нем говорил, словно родился здесь.
– Да. Как сейчас.
– А ты знаешь, далеко на севере есть такая земля Ацтлан.
– И что?
– Мы туда полетим когда-нибудь. Это земля моих предков. Мама говорит: там живет Царь Солнца.
– Какое ты дитя, – сказал Ром. Она ударила его ладошкой по губам.
– Я не дитя! Я взрослая женщина!
– Да, да. Очень взрослая женщина. Хорошо. Полетим в твой Ацтлан. Только на Северном полюсе нет аэродрома. Ничего. Я вертолет найму.
Они оба очень хотели лечь вместе. Они целовали губы, глаза, щеки друг друга.
И Ром понимал: надо выждать, еще не время, и, может, они будут просто мирно и печально спать вместе, как два младенца в одной кроватке, и обниматься, и тосковать, и кричать и плакать, и опять целоваться сквозь слезы, – но с любовью, со страстью они должны повременить, пусть зарубцуется свежая рана.
Лишь однажды вечером, через три дня после появления Рома, они, лежа в постели, заговорили о том, что причиняло боль обоим.
Осторожно. Медленно. Нащупывая голосом путь вслепую.
– Ром. Ты старше меня. Ты знаешь женщин.
– Не очень. – Он покривил в усмешке губы. – Я почти девственник. У меня было две девушки.
– Где?
– Одна в России, другая в Америке.
– И как?
– Что – как?
– Как они тебе?
Он повернулся на бок. Обнял Фелисидад за плечо. Во тьме ярко, как два древних светильника, горели ее сумасшедшие, чуть раскосые глаза.
– Никак. Ничего не получилось.
– Как у мужчины?
Фелисидад не хотела, а смешок сам вырвался.
– Нет. Не в этом дело. Если бы все получилось – нас бы не было.
– Поняла. А девушки эти… ну… когда-нибудь… ну… беременели от тебя? У них были выкидыши? Может, они делали аборты?
Ром молчал. Тогда Фелисидад сказала тихо:
– Прости.
Он поцеловал ее в теплые дрожащие губы.
– Не думай ни о чем плохом. Женщины делают аборты во всем мире. И выкидыш – это не редкость. Это не болезнь. Это просто…
– Бог не хочет этого ребенка, – договорила она за него.
– Бог, при чем тут Бог? – сказал Ром. Закрыл глаза. Ему трудно было говорить, но он говорил все равно. – Просто в мире, наверное, есть какое-то соотношение жизни и смерти. Ну, как чаши весов. Нужно равновесие. Чтобы почувствовать радость, нужно сделать полный глоток, – он помедлил. – Печали.
– А. Поняла. Да.
Лежали. Молчали.
Ром ощущал угольное, печное тепло ее маленького тела. Слышал, как кровь бьется у нее в запястьях и в лодыжках.
– Я никогда не буду делать аборт, – сказала Фелисидад, и Ром услышал, как она осторожно несет чашу голоса, чтобы не пролить на простыню рыдание. – Никогда. Это очень больно. Очень. Когда тебя чистят. Ножи в тебя втыкают.
– Ножи? – он замер.
– Ну что-то вроде ножей. Наплевать. Проехали. Не будем об этом.
– Не будем.
– А знаешь, скоро конец света. Все об этом говорят!
– Не будет никакого конца света.
Он крепко обнял ее. Отвел рукой тяжелую нефтяную струю волос у нее со лба и поцеловал в лоб.
– У тебя губы очень горячие, – сказала Фелисидад. Слезы уже сами текли. Она улыбнулась, в ночи блеснули зубы. – Поцелуй меня в губы.
– Ты знаешь, какой сегодня день?
Фелисидад стояла перед зеркалом и завязывала на затылке рассыпчатую гущину смоляных волос. Не косы, а джунгли.
– Нет.
– Сегодня Dia de los Muertos.
– Dia de los Muertos? – эхом повторил Ром.
Фелисидад обернулась. Она всегда поворачивалась очень быстро, он не успевал уследить.
– Ну да. Dia de los Muertos. Ты понял?
– Да. Понял. Не надо объяснять.
Легкий страх заполз за пазуху и щекотал ребра тонкими пальцами.
– И что это значит? Вроде Дня поминовения?
Фелисидад подошла к нему близко-близко, и он увидел под юбкой ее маленький и круглый, как дынька канталупа, живот.