Он понял: череп и скелет.
Скелет. Череп. Как поэтично!
«Дурень, кости – это же мы сами, мы из них состоим. Ну и что? Пугаться их? Мы их все равно не видим, пока живем. Они внутри нас».
Наша смерть внутри. Мы носим ее внутри себя…
«…как курица яйцо», – додумал он.
Колымага затормозила. Фелисидад и Ром выпрыгнули около мраморного белого бордюра. Он светился в темноте, будто намазанный фосфором. Факельный и фонарный свет играл с лицами, руками и нарядами жестокие шутки.
– Спасибо, Бернардо! К своим пойдешь?
– Да! Туда! – парень выполз из машины и махнул рукой себе за спину. – К тете Хосефе, деду Диего… и к бабушке!
«Бабушка. У него тоже умерла бабушка. У нас у всех, у многих, у несчетного числа землян, умерли бабушки. А у меня нет и родителей. Зачем эти люди празднуют смерть? Их за это накажет…»
Он вовремя остановился, не додумав слово: «Бог».
«Я знаю, что в Космосе нет никакого Бога. Нет!»
Фели цапнула Рома за рукав.
– Пойдем!
Он расширил глаза. Глядел поверх ее головы.
– Что это?!
Она проследила за его взглядом.
– Это? Тепантли. Раньше тепантли складывали на городских площадях. Теперь – только на кладбищах. Здесь, где наши лежат, красивое тепантли, правда ведь?
Стена из черепов. Тепантли. Она возвышалась перед малюсенькой, как цветок магнолии, кладбищенской часовней. Белая часовня, закрытые каменные лепестки. Наверху, в пустом проеме, – колокол. Он тихо звонит. Мерные, медленные удары. Кто раскачивает его? На колокольне пусто. Никого.
Мороз легкого ужаса иглисто, мятно и страшно оцарапал спину.
Ром нарочно улыбнулся. Делано рассмеялся.
– Не надо, – сказала Фелисидад, став вдруг серьезной, – ну что ты. Здесь все…
Она вздохнула. Искала слово.
Хорошо? Светло? Спокойно? Чисто?
– Здесь живет Бог, – просто сказала она.
И добавила:
– И все наши боги.
«Наши. Чьи? Кто хозяин богов? Майя? Мешико? Ацтеки? Бешеные захватчики-иберийцы? Как далеко уходят наши нищие, худые и костлявые ноги в почву, к корням, в толщу земли?»
Они взялись за руки и пошли в глубь кладбища. Уже синяя плотная тьма накрыла Мехико, набросила на кладбище непрозрачный густо-лиловый плат, похоронную мантилью; а в дырки кружев черной мантильи просвечивали звезды, бешеные огни, синие белки людских глаз, белые молнии взброшенных в приветствии рук. Многие тут были в белом. Белые рубашечки мальчиков, белые кружевные кофты старых почтенных дам. Белые брюки мужчин, отцов семейств, худых, заморенных работой, и толстых, это значит – зажиточных. А вот и девочки-ангелы. Они летят, ножками семенят! И у каждой в руках – расписная калавера.
– О Господи, – сказал Ром, застывая на месте и крепче сжимая ладонь Фелисидад, – Фели, гляди!
– Что?
– Калаверы… они в сомбреро!
– Ну и что?
– Да это еще что! – глаза бегали. Ловили незабываемое. – Гляди, тут… череп-генерал! А это, гляди! Дамочка расфуфыренная! Зубы выкрашены золотом, ух ты!
Девочка несла на шесте, высоко поднимая, странную калаверу. Костяные щеки размалеваны помадой. Зубы золотые блестят. На макушке – кокетливая шляпка, усаженная бумажными розами и гвоздиками. Там, где у черепа уши – серьги висят, величиной с коньячную рюмку.
– Ну и видок, – Фелисидад фыркнула. – Шлюха!
Ром беззвучно повторил по-испански: puta.
– А разве…
– И шлюхи тоже умирают, Ром! Еще как умирают!
Он кивнул.
Тесно сплетясь жадными, жаркими руками, прислонившись боками, поминутно целуясь внутри вакханалии веселой Смерти, они пошли в глубь кладбища, и снизу, с земли, и сверху, с колокольни, и сбоку, в руках детей и стариков, их озаряли огни: царство огней, и они – цари в нем. Временные. На время. Все временно. Все переменно. Лови момент. Лови воздух ноздрями. Завтра тебя не будет. И деревянный ящик станет твоим домом.
– Скелет – он нетленный, – важно сказала Фелисидад. – Кожа и мясо сгниют, а кости останутся. Понимаешь теперь, почему они…
Махнула рукой на цветное буйство радостно оскаленных калавер.
У каждой калаверы – своя морда: вот рыбак, вот летчик в шлеме, вот клоун в колпаке. Кто кем был при жизни – тот тем и стал после смерти.
– Да, – согласился он.
Почему-то не было противно, когда он слушал ее речь о гниющей плоти.
«Все есть процесс. Ты же ученый. Ты понимаешь: время проходит, и живое должно стать неживым и уступить место другому живому. Иначе прервется связь поколений. Бессмертное поколение, одно-единственное на Земле. И нет развития. И нет радости. И нет трагедии. И нет ничего. Есть вечный первичный живой бульон. Он никогда не будет мыслить. И любить».
– Калака нетленна, – повторил он и вслушался в эти слова. Они успокаивали.
«Хоть что-нибудь нетленно в этом горящем и сгорающем мире. Хоть что-то. Хоть кость. Хоть пепел».
– Они все сейчас вернулись сюда, – сказала Фелисидад и вытащила из сумки бутылку «риохи». – Открой!
Ром зубами вытащил затычку. Фелисидад смело отпила. Протянула Рому. Он выпил.
Глаза и рот превратились в огни.
Стало весело и все равно.
– Куда мы?
Брели среди могил.
Вокруг них плясали детишки, в ручонках у смуглого паренька мотался огромный, вдвое больше ребенка, позолоченный скелет – в поварском колпаке, в белом халате, к костям кисти прикручена грубой веревкой поварешка.
– К бабушке Лилиане и дедушке Бенито. Ух ты! Чем она нас угостит, предивная калака?!
Подбежала к мальчонке. Щелкнула скелет ногтем по черепу.
– Накорми нас!
Мальчик с готовностью полез в карман поварского халата, вытащил энчиладас в промасленной мятой бумаге. Протянул Фелисидад.
Она стала есть, крутить головой, как кошка, жующая вожделенное мясо.
– М-м-м-м! Вкуснятина! А мы – тебя угостим!
Сунула руку в сумку.
– На буррито!
Мальчишка запрыгал на месте, завизжал на высокой ноте.
Ром глядел, как мальчик ест буррито, размахивая калакой, будто флагом.
– Что, плохо тебе? – Фелисидад прищурилась, оглядывала Рома, будто он внезапно стал ей чужой. – Привыкай. Это наши обычаи! А ты знаешь, кого сегодня, Первого ноября, вспоминают? У чьих могил больше всего народу?
– Не знаю. Знаменитых… стариков?
Фелисидад расхохоталась. Кудри прыгали по плечам.