Они вошли в город, они шли по мосту над рекой, и Стася увидела Енисей — он был темно-зеленый, густо-малахитовый, стремительно, бешено текущий перевивающимися, бурными потоками, и он гудел и урчал, и от него поднимался на морозе пар, он не был подо льдом, он был свободен. Красноярский порт разбомбили, и корабли причаливали теперь к временным пристаням. Енисей выше города был намертво схвачен льдами, и только ледоколы могли пройти по фарватеру. Они подошли к первому попавшемуся кораблю, обросшему мохнатой ледяной гривой, и попросились: возьмите нас, мы должны попасть на Север, в Устье. А там куда? А там в Океан. А там?.. А там на Запад. Ого, многого хотите. Пересядете на другой корабль. На военный. На Северном Ледовитом сейчас самая бойня гудит. Там Война в разгаре. Думаете, моряки в стороне остались? Как бы не так. Наш флот на Войну отрядили первым. Чтоб моря прочесывал. Как в воду глядели адмиралы. Колчаку вечная память. Никто из нынешних с ним не сравнится. Все тут и началось. Каша заварилась будь здоров. Если вам повезет, проскочите и Карское, и Баренцево без большой крови. А так — кораблики торпедируют, как воробьев подстреливает пацанье, матросы в холодной воде в две минуты скукоживаются. Девочка, ведь ты не хочешь помереть в ледяной водичке?.. Бросьте шутить, капитан. Берите нас на борт. А чем заплатите?.. Чем платят во время Войны. Неужели надо объяснять. Я понимаю, что каждая Война — это еще и деньги.
Капитан, склонив голову, как большая птица, прижмурясь на морозе, вытирая лоб под ушанкой снятой рукавицей, слушал искореженную речь человека в золотом шлеме. Эка, как блестит золотая твоя башка!.. Вот шлем бы мне твой в уплату за проплыв. Человек вытащил из кармана тулупа горсть крупных, круглых монет. Капитан помотал головой. Э, нет, — и показал на шлем. Вот его! Его надо! Тогда повезу! Тогда — садись, братва! Серые озерные глаза девушки сверкнули. О, как невидяще, как ненавидяще поглядела она на капитана. Человек молча стащил шлем с головы. Ветер взвихрил седые жидкие волосы вокруг медной, блестящей лысины. Через весь полуголый череп вспухшим красным рубцом змеился шрам от сабельного удара. Стася рванулась вперед. «Он медный! — закричала она недуром, пронзительно. — Медный, говорю вам!.. Дешевка!.. Его в церкви золотой фольгой батюшки позолотили!.. Это… бутафория… это все нарошно!.. Возьмите лучше деньги… у него деньги большие… это валюта… это хорошие деньги… На эти деньги вы сможете бежать в Англию от Войны!.. в Америку…» Капитан помотался на широко расставленных ногах, как пьяный, нахлобучил золотую каску снова на затылок странному человеку. Носи свою кастрюлю. Давай свои копейки. Черт с вами. Лезьте на корабль.
Капитан привел их в тесную каюту. Круглый подслеповатый иллюминатор глядел рыбьим белым глазом. Ты хочешь енисейской рыбы?.. Тебя как зовут-то?.. Что она у тебя, Золотая Голова, немая, что ли?.. Она разлепила губы и сказала тихо: «Стася». Капитан почесал седую колючую бороденку, поцапал себя пятерней за грудь под теплым полшубняком. Да, незадача, кормить же вас во все время плаванья на Север надо. Мой ледокол старого покроя, он колет лед боками, переваливается с боку на бок, как морская больная корова. Так и быть, принесу вам рыбы.
Он принес им рыбы — всякой: и толстого жирного чира со спинкой как студень, тающей во рту, и длинных енисейских осетров, и кунжу, и огромного соленого хариуса, и смешно его назвал: батюшка, хайрюз. Золотой Шлем взмахивал над рыбой ножом, разрезал ее умело, сильной рукой. Стася радостно глядела на его руки: он отмахивал от капитанского ржаного куски, накладывал на хлеб рыбу, раздобыл на камбузе соленой черемши, репчатого луку. Пир горой. Ешь, Стаська, когда-то доведется еще по Сибирским рекам поплавать. Скорей всего, никогда. Капитан хмыкнул, разглядывая новоявленных пассажиров. Кто они такие? Он взял у Золотого Шлема деньги. Негусто, но все же пожива. Почему девочка все время молчит? Кто они друг другу — любовники?.. Похоже. Как он на нее смотрит. А она на него и вовсе не глядит. Смущается. Глаза красивые. И порода, порода. Профиль как на фарфоре колонковой кисточкой нарисован.
Ледокол миновал вольную воду, шел теперь по льдам, прямо по торосам, вздымая бока, как загнанная или раненая лошадь, и тяжело опуская их на белую, бирюзовую ледовую толщу. Лед с жутким хрустом, с шорохом и скрежетом разламывался под натиском корабля, растрескивался, как орех, расходился в стороны, и ледокол шел по чистой темно-зеленой воде, содрогаясь крупно всем корпусом, как грузная женщина в любви. Чем дальше они продвигались на Север, тем холоднее, шаманским бубном, звенел воздух; при вдохе сердце заходилось, легкие наполнялись мелкими невидимыми льдинками. Корабль весь покрылся толстой мохнатой шкурой льда, сосульками, синими сталактитами — обледененье судна было так сильно, что матросы то и дело поскальзывались и падали на палубе, один парень растянулся и ногу вывихнул. Стася вылезала из каютки, вцеплялась руками в палубные перила. Глядела вдаль. Север раскрывался перед ней белым, страшным, светлым веером. Ее тошнило от беспрерывного качанья ледокола. А что будет в море, неженка. Там буря; там волны до неба. Там вражеские корабли. Но море — твой единственный шанс. Ты спасешься. А Золотой Шлем?! Он кинет ее?! Кто он такой?!
Царская повелевающая кровь взыграла в ней, она жестоко, как скипетр, сжимала перила красной на ветру рукой. Сзади меховым заиндевелым торосом вырастал капитан, кряхтел, грея дыханьем руки, укутываясь в шубу, закуривал на промозглом ветру трубку. Хочешь покурить табачку, девушка?.. У меня есть имя. Ах да, Стася… Настя, значитца, по-нашему, по-сибирски. Ну, Настена, закуривай, коли замерзла, это согреет. Она взяла трубку из рук капитана, улыбаясь, поднесла к лицу. Всунула в губы мундштук. Вдохнула. Закашлялась. Захохотала. Что ж ты, дура, мне не сказала, что ты курить не умеешь!.. Они с капитаном хохотали на морозе, на пронизывающем до костей ветру, хлопая себя ладонями по ляжкам, и капитан вздохнул и сказал: ветер-то с Таймыра дует, шпарит голый норд-ост, когда в Дудинку придем, тремя корками льда покрыты будем.
Иногда они останавливались у селений — близ Подтесова, близ Ворогова. Однажды капитан приказал бросить якорь в виду трех деревянных, низкорослых, вросших в сугробы черных изб. «Что за заимка, капитан?.. Какого лешего мы тут забыли?..» Хрипящий и сиплый, прокуренный и промороженный выкрик матроса, колющего ломом на палубе лед, заставил ее обернуться. «Бахта, дурень!.. Здесь мы запасемся провизией!.. До самого Океана хватит!.. А то уж всю рыбу, гляжу, подъели. Нам надо в трюм осетров, и свежих и вяленых… еще бы солененьких помидорчиков, бочонок медку, огурцов… Сухари еще имеются — не все, прожорливая саранча, схрупали…» Когда она вернулась с мороза в каюту, Золотой Шлем уже уже растопил походную северную буржуйку. Внутри металлической ржавой кадки гудел, шумел огонь. Стася села на корточки напротив приоткрытой дверцы, сунула руки к огню и заплакала. Вот так она грела руки там, у костра, на каторжных Островах. И, бывало, живые люди разжигали в лесу костры, чтобы в огне сжечь мертвых. А мертвецы так замерзали, что становились твердыми, дубовыми и железными, как болванки, как ржавые рельсы. И огонь не сразу охватывал их. Долго обнимал. Долго, страстно целовал, вскидывал золотые руки.
На торговые переговоры в Бахту послали трех дюжих безоружных матросов и Золотого Шлема — нести ружье наизготове, для важности и острастки. Стася увязалась с мужчинами. Дайте мне пройтись, погулять, ножками по снежку потопать!.. К пристани, вмерзшей в лед по самые кнехты, с холма спустились охотники, и среди них — высокий мужик в треухе, с винтовкой за спиной, с прищуром темных, ночных глаз, и улыбка его рвалась вперед и летела белой птицей. Стася вздронула. Какой красивый!.. Где она могла его видеть… Где… Когда он наклонился перед ней, чтобы высыпать в принесенные с ледокола мешки поленца соленых мелких осетров, она узнала его. В Царском дворце, на приеме английского посла Олдриджа, когда министр Витте и министр Солнцев поссорились из-за военных действий на фронтах Зимней Войны и Витте вызвал Солнцева на дуэль, этот бахтинский бородатый охотник танцевал с ней на гладком блестящем паркете бешеную мазурку. Тогда у него не было бороды, и его звали Мишель Тарковский. «Эй, Михаил!.. — зычно окликнул его напарник, мощный старичина, крепко, широко, расставив ноги, стоявший на широких и плоских таежных лыжах. — А помидоры-то матросам донес ли!.. я чай, в кармане у тя прокисли… али треснули…» Охотник вытащил из недр шубы прозрачный мешок, в нем хлюпали красные раздавленные помидоры. К горлу Стаси подкатила дурнота. Красные. Как та… взорванная, растерзанная плоть… расстрелянных… на Островах…