— Нет. Они еще здесь. — Они вместе вышли в коридор, он напялил теплую куртку. — Они уедут тогда, когда я получу твою телеграмму из Парижа, что все в порядке.
Он взял ее руку в свою. Она вздрогнула. Ее глаза стали огромными и бездонными. Север и тьма, и лютый холод, и звезды просияли, заблестели в них.
— Ты жжешься. Твоя рука жжется. Ты — огонь. Ты моя Война. Ты мое сраженье.
— Не надо телеграммы. Приезжай сама. Ты. Живая.
— Люди иногда умирают в сраженье, Лех.
Их глаза ударились друг об друга, как клинки, просверкнули.
Она вырвала руку, подбежала к окну, прижала лицо к стеклу.
— Такси!
…поезд «Брест — Щецин». В Варшаве ей надо сделать пересадку на парижский поезд. Мерный стук колес. Вагон плавно покачивается, подается из стороны в сторону. Ночь. Ах, убаюкивает как. Горит мягкого света ночник. Настольная лампа погасла. Ты дремлешь на подушках, Воспителла. Ты слышишь сквозь сон: по вагонному коридору — тяжелые, медленные шаги. Голоса. Ты вздрагиваешь. Приподнимаешься. Прислушиваешься напряженно, мучительно, не открывая заспанных глаз. Нет, показалось. Снова тихо. Тишина. Она в купэ одна, никого к ней не подсадили. За окном несутся, мелькают молниями зальделые реки, заснеженные деревья, села с домами под высокими нахлобученными снежными шапками, лиловые резкие, больно бьющие по глазам огни станций, разъездов, полустанков. Скоро граница, Буг. Она подносит руку ко лбу, медленно крестится. Шепчет молитву. Богородица, Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах, благословен плод чрева Твоего. Плод чрева моего. Мое чрево. Я была с Лехом много раз, и ни разу не зачала. Куда бы я ломанулась с ребенком в брюхе в Париж, с сапфиром в кулаке, повязанная со звериной военной разведкой. И Анастасия — фигура на доске; Анастасия — ферзь, она — пешка. Она закуталась в теплый пуховый платок. Козий пух, ангорская шерсть, кружевная, тончайшая вязка. Она не Царица. Она не Царевна. Она простая баба, хоть у нее и родня в Париже.
Она снова улеглась в подушки. Тарахтенье колес, мерное, усыпительное. Спи, девочка. Спи, усни. Угомон тебя возьми. Баю-бай. Баю-бай. Кто так пел ей давно, когда она еще не понимала, кто она, зачем она. Кто склонялся над ней, русыми волосами щекотал ей лоб, щеки. Мать?! У нее никогда не было матери. Она засыпает. Ей снится сон. Вся наша жизнь есть сон. Почему во сне бьет маленький, резкий, противный барабанчик. Там. Та-та-та-там. Та-та-та-там. Это ее сердце. Это ее сердце считает удары ее жизни. Та-та-та-та-та-та-та-та-та-там. Сколько еще осталось. Сколько. Сколько. Господи, унеси Войну. Отведи Войну. Возьми Войну к Себе на небо. Возьми ее у людей навсегда.
Поезд бежит вперед, колеса стучат неостановимо. Мерно, тяжело раскачивается вагон. Она беспокойно ворочается на подушках, смеется во сне. Состав замедлил ход, тормозил, перестукивая железными сцепленьями, визжа колесами о морозные рельсы. Остановка. Тересполь. Приграничная станция — уже польская.
В дверь ее купэ резко, требовательно постучали.
Она вздрагивает, просыпается. Или это ей тоже снится? Улыбка слетает птицей с ее губ. Она судорожно нашарила рядом с собой сумочку. Там револьвер. Она засунула его в косметичку. Возможно, деликатные таможенники не станут копошиться в дамских вещицах. Ха! Благородные сыщики. Она будет ясно улыбаться им. Изогнувшись на вагонной полке, она дотянулась до зеркальной двери, откинула задвижку. Дверь распахнулась. Вошли люди. Ты никогда не видела таможенников, Воспителла?! На рукавах у них традиционные повязки приграничных польских солдат. Зачем на них черные очки! Зачем у них холеные, тонкие руки с мышцами, что выступают и бугрятся, заставляя вспомнить о каратэ-до! Бегай глазами по черным стеклам, пытайся поймать хоть искру живого взгляда. Напрасно. Холеные лица приближаются к ней, черное стекло блестит непроницаемо. Это ночь. Это ужас. Ее вежливая улыбка. Ее отодвиганье дальше от них, к окну, в угол, где на стене торчит синий фонарь ночника. Синий свет. Синий камень в брюхе селедки. Рыба, беременная мировой драгоценной загадкой. Ее улыбка становится кривой, надменной. Покажите ваши документы, мадам. Паспорт?.. Виза?.. Спасибо, все в порядке. Они ставят ей печать в паспорте. Они глядят на нее черными равнодушными стеклами. Успокойся. Они тебя не тронут. Нас интересуют ваши чемоданы. Покажите, пожалуйста, ваши чемоданы, мадам. Ты рано успокоилась. Да ты вся дрожишь. Улыбайся, черт побери! Возьмите сами с полки, они тяжелые. Какая милая улыбка у мадам. Улыбайтесь еще, нам нравится ваша улыбка. Она уже прекрасно знает, что это не таможенники. И они знают, что она — догадалась. Ух, и вправду, тяжеленные!.. а что же там в них везет пани, а?.. неужто все подарки для родни, друзей?.. Я еду в Париж. У меня в Париже любимая родня. Я везу много подарков. У меня пересадка в Варшаве. Варшава город столь же красивый, как Париж. О, что вы, мадам, много красивее. Согласна. Тут одни подарки. Вы убедитесь. О, презенты!.. ну, поглядим… Пан идеально говорит по-русски. Пан жил в России?.. учился?.. У пана отец или мать — русские?.. Да, пожалуй. Страх. Сзади, со спины, на плечи наваливается мягким зверьим брюхом дикий страх. Открывай, Вацлав!
Замки щелкают. Из внутренностей чемоданов вываливается все содержимое. Купэ, как цветным водопадом, затопляется бездной сувениров и подарков — тут и баночки консервов в ярких упаковках, и вязаные шарфы и носки, и перчатки, и коробки конфет, и глянцевые календари, и игральные карты, и раскладные детские книжки, и открытки с розочками и морскими видами, и веселая смешная бижутерия — коралловые бусы и сердечки колье, висячие мониста серег и толстые витые браслеты, и шарфы, газовые и шелковые, и платочки, нашейные и носовые, и связки копченых колбасок, и банки кофе, и фруктовый сахар в пакетиках, тут же отчего-то и пишущая машнка, и круглые зеркала, и щипцы для горячей завивки волос, и бутылки с «Тверским» пивом… и люди в черных очках копаются, ищут, отшвыривая, разбрасывая — уже раздраженно, презрительно — по сиденьям, полкам, по полу купэ весь цветной водопад ненужных людских вещей. Они ищут то, что им надо найти. И она знает, что они ищут.
— Вот она, проше пана!..
В руках мрачно молчащего человека в черных очках — банка с маринованной селедкой. Он вертит ее, подбрасывает торжествующе. Его напарник достает из кармана консервный нож. Проше пана! Откупоривайте! Один открывает банку. Двое других напряженно следят за женщиной. За ее движеньями. Она не шелохнется. Сидит в подушках недвижно, спокойно. Банка открыта. Человек вынимает из нагрудного кармана таможенной формы перочинный нож; крышка летит прочь; он вынимает из банки, одну за другой, терпко пахнущую рыбу, кладет на вагонный столик и начинает потрошить. Вскрывает одну рыбу — нет. Другую — нет. Еще, и еще, и еще — нет. Смотрит на женщину, сжавшуюся в углу купэ. Как же это пани не предусмотрела, среди прочих подарочков, разделочную дощечку для селедочки. Двое, пока один разрезает селедку, придвигаются к ней. Простите, панове, что-то здесь душно. Можно, я открою окно? О, ради Господа Бога.
Она всем телом повисла на рукояти, нажала, стекло поползло вниз. Ворвался морозный воздух. Снег полетел на ее волосы, застревал в прядях мелкими жемчужинами. С чудесной улыбкой, не сходящей с застывших уст, она невозмутимо раскрыла сумочку, достала косметичку. Один потрошил рыбу. Двое других внимательно следили за ней. Она вынула из косметички зеркальце, помаду, тени для век, начала подкрашиваться, дотошно и тщательно, прдирчиво и изящно, продолжая бесконечно улыбаться. Улыбайся. Улыбайся. Раззявленная пасть косметички скалится с вагонного стола.