Дел у Амвросия накопилось невпроворот.
Витас отчего-то заглох. Как заткнули его пробкой. Он не звонил из Иерусалима, хотя, по расчетам Амвросия, он должен уже давно был вернуться в Москву. Он набирал его московский номер. Он набирал номер его мобильника. Он набирал номер Цэцэг. Все телефоны молчали. Господа развлекаются?.. отдыхают-с… Вит привереда, баловень, закончил фреску, махнул на Канары… Какие Канары, он устал в Иерусалиме от жары… рад будет вернуться в московский апрель… Завтра, кстати, Пасха… Давно ли он служил Пасхальную службу?.. Литургию Василия Великого… литургию Иоанна Златоуста… Все кануло во тьму…
Он ударил по струнам и запел, изгаляясь, корча рожи, посматривая на себя в зеркало:
А завтра Пасха, Пасха, Пасха,
Ах ты Пасха ты моя!
Жизнь моя такая сказка,
Что не надо ни…
Он с наслаждением, громко пропел скверное слово и подумал про себя: «Ах, какой же я святотатец, какой я поганец, и почему меня до сих пор не разразил громом Господь? А потому что нет на самом деле Господа-то, нет, и делу конец». Небеса не разверзались над ним и тогда, когда он это думал. И тогда, когда он делал все то, что не заповедал Господь чадам Своим.
Ах ты Пасха, Пасха, Пасха…
Он мягко тронул, перебрал одну за другой струны. Отличный тон у «Кремоны»! Ну вот, настроил, лучше не бывает. Он вспомнил, как, после концерта мужского хора Новодевичьего монастыря, где он одно время был регентом, они все, мужики и парни, развязав подрясники, пили водку, он играл на гитаре и пел переложения псалмов: «Хвалите Господа моего», «Живый в помощи Вышняго» и разные другие, чуть ли не всю Псалтырь. Бас, Лев Панкратов, гудел: «Николушка, ну это ж что ж такое, негоже псалмы царя Давида в светском изложении исполнять!.. Игры с дьяволом это, запомни!..» Если б они все знали, бедные, наивные, милые идиоты, с каким всамделишным дьяволом он играл! И не собирался бросать игру, между прочим. Кто не рискует — тот не выигрывает.
А что он, Амвросий, выиграл?
По самому крупному счету — что?
Ми, соль, си, ми. Ми-минорный аккорд. Потом ля-минорный. Потом доминанта — си, ре-диез, фа-диез. Что споем, отец? Да ничего. Настроил, нервы успокоил, и будет баловаться. Дела. Надо звонить мужикам-чистильщикам и Георгию. И этой… Сытиной. Вит сказал — у Сытиной много материала, и мужского и женского. Бери не хочу, завались. Вся штука в том, чтобы разработать хитрые, безупречные и беспроигрышные ходы похищения, продажи и переброса этого материала туда, куда надо. Телефон Цэцэг молчит. Набрать номер Сытиной?
Сытина… Сытина… Кажется, он помнит ее… Да, похоже, тогда это была она…
ПРОВАЛ
Красные волосы, забранные в пучок. Склоненная голова. Женщина пристально всматривается в то, что делается внизу. Глаза горят хищным любопытством. В них — никакого страха.
Черные волосы, забранные в пучок. У этих мегер и прически похожи. Правильно сделали, что забрали густые космы на затылок — чтоб не мешали.
Красноволосая любопытно наблюдает. Ее ноздри, дрожа, жадно раздуваются. Она обоняет противный сладковатый запах крови. Она врач, ей все это привычно. А вторая? Второй все тоже — как с гуся вода. Будто смотрит ужастик по видику. Будто бы все это не настоящее.
С рук той, что лежит, распластанная, на столе, снимают перстни, браслет, золотые часы. Они поймали брюхатую девку на улице? Нет, они выслеживали ее долго, это дочь богатых родителей, новых русских. Прикинута девочка по высшему разряду. Французское нижнее белье. Сережки из драгоценного австралийского опала. Кольца, браслеты, цепочка — все чистое золото. И красивой выделки, делал явно частный ювелир. И плод почти доношенный, ее отследили и выловили на сносях. Вот-вот родит. Полноценный человечек. Дорого будет стоить на их рынке.
Он переводил взгляд то на одну, то на другую. Черная смуглая породистая лошадь. Белокожая, желтоглазая, с красной гривой. Две породы — две масти. А кровь одна. До него вдруг дошло, что эти обе — тоже женщины. Как и та, что распята на столе, чей рот заклеен крест-накрест черным скотчем.
Черный крест. Они закрестили ей рот вечным молчанием. Они не дадут ей крикнуть перед смертью последнее слово. А ведь всякий человек, умирая, имеет на него право.
Кто они такие, чтобы отнимать у живого человека его право, данное ему Богом? Отнимать у него данную ему Богом жизнь?
Бога нет, нет, Амвросий. Ты же прекрасно знаешь это.
У них классные хирурги. У них высокопрофессиональные чистильщики. У них надежные анестезиологи. Однако они экономят наркоз. Часто все делают без наркоза. Лекарство — тоже яд, оно действует на плод. А органы должны быть свеженькие, не отравленные, не загрязненные, не замученные. Пусть мучается мать. Она все равно же отработанный материал, шлак. Хотя все в дело идет. Фабрика-кухня не знает простоя.
Красная женщина. Черная женщина. Красное. Черное. Рулетка. Где крупье? На кого он, Амвросий, из них поставит?
На черную лошадку?
Норовистая. Дикарка. Чужачка. Восточное копытце. Такие — гнали плеткой рабов, захваченных Чингисханом.
На красную?
Эта покруче будет. Пошибче бежит. На эту кобылу ставят герцоги, генералы и олигархи.
Шеф-папа сказал — она практикующий психотерапевт, ее пациенты — богатейшие господа. Не теряется бабенка в жизни. Да еще, по слухам, какую-то оригинальную диссертацию кропает. Научная косточка. Классный материалец для своих изысканий она здесь почерпнет. Ишь как жадно смотрит. Так и впилась глазами.
Женщина, распятая на столе, дернулась под иглой анестезиолога. Шура Коновал виртуоз, как классно всадил иглу. Блестяще. Прямо в вену попал, даже и без того, чтобы руку резинкой перетянуть. Глаз наметанный.
Красноволосая вперилась в глаза лежащей на столе. Вонзила взгляд в ее сумасшедшие, расширившиеся зрачки.
«Боже, — говорили глаза, глядевшие снизу вверх, — Боже, если Ты есть, помилуй меня в мой смертный час!»
«Ты, — говорили глаза, глядевшие сверху вниз, — ты, козявка, насекомое, животное, человечек, зародивший в себе другого человечка, иную жизнь, видишь, как все просто на самом деле. Бога нет, и я — твоя хозяйка. Мы — властелины твоей жизни. А если Бога нет, то и тебя нет. Поняла?»
Глаза, глядевшие снизу вверх, оставались открытыми широко — до самого последнего момента, когда тело, живое, страдающее, напрягшее в борьбе с дикой болью все свои мышцы, не перестало дергаться под ударами скальпелей, безжалостно кромсавших ткани и сосуды, и ноги, задрожав в коленках, вздрогнули и вытянулись, и ступни странно вывернулись пятками наружу.
И глаза, глядевшие сверху вниз, погасли, потухли, веки дрогнули и чуть призакрылись. Красноволосая выпрямилась. Выгнула усталую спину.