Или для тех, кто не приплывет никогда?
Она посмотрела на него.
Может быть.
Она вскинула глаза. Увидела молча сидящего на стуле в углу Чека. Чек исподлобья, как бычок, смотрел на странную старуху. Ада вздрогнула, рассмотрев в полумраке его страшное лицо.
Кто это, Фима?.. — Ее голос упал до испуганного шепота. Она просто не заметила его. Страшного зрителя. Постороннего наблюдателя. Жуткого урода, равнодушно созерцающего невероятную семейную сцену.
Это?.. — Ефим оглянулся на Чека. — Это Чек.
Ада закинула голову и всмотрелась в настенные часы с позолоченной лошадкой.
Без десяти двенадцать. Скоро он придет. — Она обернулась к сыновьям. — Это не твой отец, Фима. Это не твой отец, Игорь. Это не ваш отец. Это мой муж. Это человек, совершивший тягчайшее преступление. Страшнее того, что он и его приспешники сделали… делали много лет, и безнаказанно, я не знаю ничего. Они хорошо таились. У них все было продумано. Тот, кто сейчас сюда придет, — легкая улыбка тронула ее тонкие изящные губы, — не знал, что за ним следит его собственная жена.
У Ефима тряслись пальцы, когда он закуривал очередную сигарету.
Я, кажется, догадываюсь, что он делал.
Отлично, сынок, — сказала Ада и протянула к Ефиму руку. — Дай сигаретку. Не могу без курева. Хоть я твои и не смолю, детский сад, мне мой «Беломор» нужен.
В лагере была?
Это Чек из угла подал голос. Ада мгновенно обернулась. Ефим уже всовывал ей в сухие длинные пальцы сигарету. Она прикурила, низко наклонившись к подставленной Ефимом зажигалке, прищурилась, поглядела на Чека.
Как узнал?
По повадкам, мамаша, — сплюнул Чек на пол сквозь зубы. — Стреляную воробьиху сразу видно. За что брали-то?
За арию Снегурочки, — ответила Ада таким же внезапно хриплым, как у Чека, голосом, глубоко затягиваясь, щурясь, отводя далеко от себя руку с горящей сигаретой. — Не чисто верхнее «до» взяла. Вождю не понравилось. Вожди, они ж всегда такие привередливые.
Она курила и смотрела на часы.
Часы стали бить двенадцать раз.
Хайдер считал удары. Ефим считал удары. Чек ничего не считал. Он смотрел, как играет свет настенного светильника, сработанного под старину, в огранке хрусталя. Сизый призрачный дым вился от сигареты в руках Ариадны Филипповны. В коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась резко, со стуком.
А вот и он! — отчаянно-весело, как молодая, крикнула Ада. Седая вьющаяся прядь выбилась из венчика ее уложенных волос и белым ручьем скользнула по щеке. — Христос воскресе, Жорочка!
Георгий Елагин обвел всех с порога изумленным взглядом.
Ада подняла ему лицо навстречу. Несла на лице улыбку, как яблоко на блюде.
Воистину воскресе, — сказал Елагин-старший, подходя к Аде и троекратно, холодно прикасаясь губами к ее щеке. — Я гляжу, вы тут не скучаете в Пасху? Ну-ну… — Он внимательно, остро глянул на Хайдера. Кровь отлила от его лица. Ефим и Хайдер стояли рядом, и невозможно было не заметить их сходства.
Здравствуй, отец, — сказал Ефим, пытаясь придать голосу твердость. — Говорят, что ты мне не отец.
Елагин-старший проколол глазами жену. Ада по-прежнему безмолвно улыбалась.
Что это значит, Ариадна?!
Громоподобный крик Георгия Елагина потряс стены комнаты. Ювелирные изделия отозвались еле слышным звоном.
Ада, чуть покачиваясь на каблучках, шелестя шелком платья, подошла к Елагину-старшему близко, очень близко. И сказала — тихо, но отчетливо, чтобы все, кто был в комнате, услышали ее:
Это значит, что твоя песенка спета, Георгий Маркович Елагин, мой второй законный муж, владелец холдингов, концернов, корпораций, трестов, банков, яхт и иной недвижимости. — Она задохнулась. Ее глаза прожигали его, как два угля, выброшенные кочергой из печи. — Пошла на хрен вся твоя недвижимость, все твои деньги… вся твоя жизнь… и ты сам. Я обращаюсь к вам, дети мои! — Она возвысила голос. Ее морщинистые щеки заалели. Ефим, когда-то в детстве, давным-давно, видевший ее на сцене, сейчас потрясенно смотрел на нее — перед ней словно бы лежал партер Большого театра, и она сама, примадонна, пела в этой трагической опере заглавную партию. — Оглядитесь! Вы стоите в замечательной, уникальной комнате! Это музей смерти! Видите, сколько женских украшений на стенах?! Вы их видите?!
Ефим глядел на стены зло, тяжело, исподлобья. Хайдер — непонимающе. Чек из темного угла, из-за спинки дивана, скалил свою страшную рожу.
Георгий побледнел. Рванулся к ней.
Ада, ты спятила, я прошу тебя…
Она отшагнула от него, как от ядовитой змеи.
Не затыкай мне рот! Я хочу, чтобы они это услышали!
Георгий, с искаженным лицом, обернулся к Ефиму и Хайдеру.
Эта женщина опасно больна, — выдавил он. — Не слушайте ее! Я сейчас вызову психбригаду…
Тебя опередили, Жора, — лицо Ады разгоралось еще больше, глаза блестели, седые волосы выбились из пучка и развились по плечам. — Я уже вызвала кое-кого. Не психбригаду. Покруче наряд. Для тебя. Только для тебя, любимый. — Она обернулась к близнецам. — Все эти украшения, все эти золотые бирюльки и цветные камешки — думаете, из ювелирных лавок? Они все сняты с женщин, которых он убил!
Ефим шагнул к Георгию Марковичу. Схватил его за руку.
Это правда, — прохрипел он. — Отец ты мне или кто… но это правда! Я знаю это!
Ты?! Знаешь?!.. Ха-ха-ха-ха-ха!.. Откуда?! Что?!
Цэцэг, — только и смог произнести Ефим. И отвернулся, и спрятал лицо в ладони.
И теперь побледнел Георгий. Он побледнел мгновенно и страшно. У него лицо стало цвета простыни. Холеный двойной подбородок дрогнул, как студень.
Так… Значит, Цэцэг… Цэцэг… — Он неслышно прошептал: «Сука…» И крикнул:
Но ведь Цэцэг мертва! Как, что она могла тебе сказать?!
Она сказала мне все… отец. И я не выдержал. Я… задушил ее. Как собаку. Как шелудивую, паршивую собаку. Я любил ее. Она забеременела от меня. Она сделала аборт и продала плод. Твоими руками. И еще двух несчастных вы продали с их потрохами. Я нашел записку. Это была ее записка тебе. — Он дернул ртом вбок, его лицо пошло красными пятнами, как при кори. — А сколько вы женщин убили, изувечили, искромсали и продали?! Сколько?! Когда?! Куда?! Кому?! Теперь не найти концов, я понимаю! Скажи… — Он подскочил к Георгию. Вцепился в его плечи под шикарным пиджаком от Армани. — Скажи, зачем ты это делал?! Тебе хотелось денег?! Как можно больше денег?! Или чего другого?! Может, ты испытывал сексуальный кайф, когда ты делал это?! А ты… ты сам… при этом — присутствовал?!.. или…
Георгий сбросил с себя руки Ефима, как двух скорпионов. Смахнул. Ожег его глазами. Он видел — отпираться бессмысленно. «Они знают все. Черт знает что уже смогла сделать Ада. Стерва. Возможно, она уже вызвала оперативников. Или — на пушку берет?.. Как все тонко, хитро было подстроено. Эти двое — ее ублюдки, это понятно. А я растил этого парня как своего… я усыновил его, дал ему все… раскрыл перед ним огромный мир денег… дал ему имя, образование, воспитание, богатство… это мой наследник, мой, мой… был!.. Все рухнуло в одночасье… А от меня… от меня эта стерва так и не родила… не хотела… предохранялась, ехидна, как могла…»