До свиданья, люди. Я вернусь. С меня станет. Я ведь такая. Я не могу умереть насовсем. Я просто посплю немного… и проснусь. Такая же бодрая, веселая. Красивая. Такая же безумная разбойница и отменная любовница, как и прежде. И побегу по жизни. В коротком платье. В дерзкой юбке. С бантами на заду. С бархоткой на белой шее.
Эй, кто там!.. кто там кричит: Мадлен, тебя взяли в плен?!..
Меня никогда не возьмешь в плен! И даже смерть не возьмет!
Я — Свобода!
Свобода… я Свобода… Отец, ты выпустил меня на свободу… в жизнь… вечную…
Она упала навзничь на снег. Раскинула руки. Она обнимала мир.
Мир, мучавший ее, выламывавший ей руки, пытавший ее и хлеставший по щекам, по голому телу.
Мир, подаривший ей любовь, которой нет равных.
Мир, исторгший ее из себя, как земля исторгает из недр своих алмазы и золото.
Да ведь и жемчуг находят в грязи, в густом иле.
Рубаха ее задралась неприлично, и Третий Глаз, злая шутка мастера-негра, пристально глядела с ее живота в ночное небо — с живота, принявшего тяжесть сотен желаний и похотей и лишь одну на свете любовь.
С живота, так и не родившего Сына.
Она держала руку на животе, стыдливо и нежно закрывая свою тайну, известную всем вдоль и поперек, сберегая то, что не явилось на свет, но уже билось в ней, мерцало, горело яркой точкой, негасимой лампадой.
А она и не успела узнать об этом.
Ее синие глаза недвижно глядели в черное ночное небо.
Фейерверк закончился. Сверкающие зерна больше не сыпались.
Двое, выстрелившие в нее, медленно, хрустя сапогами по снегу, подошли к ней. Перебросились злыми словами. Казанова закурил. Арлекин упал на колени в снег рядом с убитой. Уткнул голову в ладони. Зарыдал.
Людей набежало много. Все гомонили, щебетали. Дергали убитую красотку за руки, за ноги. Кричали ей: вставай, вставай! Брось притворяться! Довольно комедии!.. И трагедий тоже хватит с нас!.. Мы пришли на Карнавал!.. Мы хотим веселиться!.. Кончай щекотать нам нервы!.. Из тебя течет не кровь, а клюквенный сок, мы-то уж это знаем!..
Вставай! Поднимайся, эй!.. На подносах несут твою любимую красную рыбу… апельсины… вино из Авиньона…
На мосту в Авиньоне девушки танцуют, девушки танцуют, миленьких целуют… на мосту…
Она лежала неподвижно.
Золото ее волос взвивал и крутил морозный ветер с залива.
И на вокзале Сен-Сезар часы пробили три часа ночи.
И в Ипполитовом Доме часы пробили три часа пополуночи.
И в доме священника в Карнаке часы пробили три ночных часа: пора было идти в церковь на ночное венчание.
И в доме на рю Делакруа, у растопленной старой голландки, старинные часы с маятником тоже пробили три.
И пробил трижды, отмечая ночной рубеж, над спящим огромным Пари в медные необхватные колокола могучий угрюмый звонарь, бывший когда-то генералом.
И прошла ночная стража.
Она прошла тихо, неслышно, не бряцая оружием, не звеня штыками; прошла мимо живущих и умерших, мимо рожденных и убитых.
И, проходя мимо Мадлен, стража отдала ей почести, как отдают офицерам или царям.
— А дальше, дальше что же было?.. Ну!.. давай рассказывай!..
— Ох, спи, голубка, умаялась я… Откуда же мне знать-то все, что приключилось… Я и так уж тебе с три короба всего понавалила — и богатых тряпок, и курьих лапок… Я уж и забыла сама, что дальше содеялось… после…
— Ах, ну какая же ты ленивая!.. А завтра… завтра расскажешь?..
— Завтра расскажу… конечно, расскажу… куда ж я денусь… непременно… Вот посплю и вспомню все… что там дальше-то было…
— А это все быль?.. или сказка?..
— Сказка ложь, да в ней намек… разгадывай, как сумеешь, понимай, как знаешь… Да ведь сболтнешь что-нибудь ненароком, а оно возьми и правдой окажись… У меня так частенько бывало!.. Наплету небылицу — а оно истиной глянет… вот как… Спи, душечка моя… спи, девочка… а вдруг…
— А вдруг я тоже из Царской Семьи?..
— Все может быть… И так может статься… Спи… целую тебя в щечку… в темечко… крещу на ночь… шепчу молитву напоследок… Богородица, Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою…
— Сплю, сплю уже… Нет, скажи еще!.. постой!.. не уходи… А Мария Магдалина… она хорошая была или плохая?.. Ее Христос любил?..
— Любил, любил… Еще как любил… Всюду с ней ходил… И она тоже за Ним всюду ходила… И первая о Его Воскресении узнала… Спи, радость моя!..
— Я тоже хочу полюбить!.. Я хочу узнать, что такое любовь…
— Узнаешь, дитя, узнаешь… Недолго ждать уже… Спи, уже вот и три бьют часы… А ночи в июле коротки, вот уже и рассвет скоро… Спи, глазок, спи, другой…
— А спи, третий?..
— Нету у тебя Третьего Глаза… и слава Богу…
Девочка уснула. Нянька прикорнула на топчане близ кроватки. Ветер отдувал тюлевые занавески. Дрова дотлевали в печке. Со стены глядела на спящих картина: двое, он и она, качаются на качелях, летний день, солнечные пятна ходят по их рукам, груди, соломенным шляпам, золотые кудри выбиваются из-под шляпки на румяные щеки женщины, синие глаза насквозь просвечены Солнцем, горят, как два сапфира, она крепко держится кулачками за веревки качелей, не сводит с возлюбленного глаз; мужчина, в русых усах и в бороде, в офицерском мундире, молодой и статный, радостно глядит на нее, белозубо улыбается ей; и так беспредельно счастливы они, что от их лиц идет свет, сиянье, пронзает годы, пронизывает века, достигает каморки, где спят девочка и старуха, и заливает ее в ночи таинственным мерцаньем, будто бы где-то рядом, под лавкой, под креслом, близ подпечка, горит светлячок, тлеет уголь, пылает упавшая с неба звезда. «СПАСИБО ТЕБЕ, МАДЛЕН», - написала я и отложила ручку.
Я сидела за столом одетая. За окном мерцал ночной Париж. Я решила свою судьбу сама.
Но что-то еще не давало мне покоя.
Я вспомнила, как Люська — я не раз читала ей, когда она прибегала ко мне, свеженаписанные кусочки романа, — все спрашивала меня, хитро прищуриваясь: «Ну хорошо, все здорово мелет тебе твоя мадам, а ты обрабатываешь еще лучше, а вот как бы ты закончила роман?.. Что, убили ее, и все?.. Обидно, знаешь ли, Аленка. Придумай что-нибудь. Ну, что она осталась жива. А этот ее Князь… давай с ним что-нибудь придумаем!..»
Давай, Люська. Мы же с тобой на чужбине. Нам надо придумать про возвращение Князя в Россию.
Давай мы с тобой сделаем так.
Сейчас, ночной Париж, подожди немного. Мы с Люськой вместе допишем мою первую и последнюю книгу.
Пусть подождут твои кафе, твои бистро, твои автозаправки, твои ночные парки, твои дансинги, твои скамейки на Елисейских Полях, в Тюильри, на Плас де ля Конкорд, в Монсо, пусть подождут карусели на Монмартре, близ Сакре-Кер; пусть подождут залитые огнями рестораны и угрюмые подъезды чужих холодных домов.