– Уж если вы не способны сдвинуть ее с места, не понимаю, как я могу изменить ситуацию.
– Вы – белый, мистер Йенделл. – Гилберт просто констатировал это как факт, без тени осуждения или упрека, что можно было бы ожидать с его стороны. – Вы с Пенни люди одной культуры. Значит, вы в некотором смысле способны знать и понимать ее так, как я даже и мечтать не могу. Возможно, вы отыщете доводы, каких мне не найти. Вы можете оттолкнуться от ваших общих с ней традиций. Вы знаете ее семью. Прошу вас, попытайтесь. Бедняжка пребывает в крайнем отчаянии. Да и я, признаться, тоже.
– Не думаю, что она станет меня слушать.
– Мне кажется, станет. Пенни с удовольствием вспоминает, что было здесь между вами в прошлую субботу ночью.
– Да что вы говорите? Вы что, выдали ей на это разрешение?
– Не то чтобы выдал. Дело не в этом. Пенни всегда поступает по собственному усмотрению. Единственное, на что я могу претендовать, это чтоб она отвечала правдиво на мои вопросы. Видите ли, я обладаю значительным на нее влиянием во всем, кроме такого достаточно важного момента, как наш совместный уход. Влиянием, которое… Скажите, ведь вы находите ее привлекательной?
– Да, нахожу.
– Как я от нее узнал, Пенни вам заявила, что отношения, возникшие между вами, не должны возобновиться. Мне кажется, я мог бы содействовать ее отказу от этого решения, в разумных пределах. Скажем, однократному или двукратному.
– Помилуй бог! – небрежно бросил я. – Насколько я вас знаю, это совершенно не в ваших правилах.
– Вы меня знаете весьма поверхностно. Хотя частично я с вами согласен. Но как я уже сказал, я в отчаянии, а отчаявшиеся люди способны на странные поступки. Я, мистер Йенделл, практически на пределе.
– Вы уже довольно долго живете у Вандервейнов, мистер Александер.
– Да, в этой удручающей обстановке.
– Я не только это имел в виду. Хорошо, я поговорю с Пенни, только вы должны это организовать. Я не собираюсь уговаривать ее меня выслушать.
– Согласен! Большое спасибо.
– На вашем месте я бы немедленно съехал от них, с Пенни или без Пенни.
Раздался звонок в дверь. И буквально через мгновение зазвонил телефон. Я сказал Гилберту, чтоб он, уходя, впустил того, кто пришел, и чтоб связался со мной, когда возникнет надобность. Он сгреб свои книжки и удалился. Я снял трубку. Это был Рой.
– Привет Даггерс, старый паскудник, как жизнь? – произнес он с глубокой задушевностью, характерной для человека, делающего передышку к вечеру, чтобы затем надраться до буйства.
– Хорошо, спасибо! Как там мисс Мирз?
– Ну, она… Что такое? Кто вам рассказал?
– Никто. Я видел ее в редакции, когда она направлялась на встречу с отцом.
– Ясно. Так вы не… хотя, ясное дело, нет. Ладно. Так или иначе, вы знаете. Мы еще к этому вернемся. Послушайте, Даггерс, прошу прощения, что пропал из вашего поля зрения, но у меня дел было по горло, тут и старина Гус, и королевская комиссия, и та же самая мисс Мирз.
– А что за королевская комиссия?
– Мне кажется, я вам рассказывал. Бесконечные дискуссии, в основном о том, о чем дискутировать во время предстоящих дискуссий. Сами знаете. Один старый идиот из…
– Хоть на какую тему?
– Тему? Вы имеете в виду дискуссию? Э-э-э, видите ли, это все как бы вокруг проблем молодежи, всякая такая говорильня. Да ну, старые, отсталые взгляды, но ведь кому-то надо…
– Словом, им бы сообразить и обратиться к вам за помощью?
Он выдал сочный, но короткий смешок:
– Именно! Скажите, вы завтра к обеду свободны? Хорошо бы вместе поесть, выпить и потрепаться. Есть у меня парочка тем для обсуждения.
Я решил не спрашивать Роя, является ли Пенни одной из тем для обсуждения, чтобы не намекать ему, что она может стать центральной фигурой в нашем завтрашнем разговоре, и не дать, таким образом, ему возможности подготовить свои дымовые завесы и диверсионные вылазки. Потому я просто сказал, что предложение замечательное и что завтра где-то примерно в четверть первого готов подскочить в Куин-Александра-холл, где Рой репетирует с Новым Лондонским симфоническим оркестром. Повесив трубку, я подумал, что, должно быть, Рой так обходителен со мной потому, что безупречно снисходителен к самому себе; и, как ни странно, будь его снисходительность направлена в другую сторону, результат был бы совсем иной.
Где же Вивьен? Задержалась на пороге, чтобы дать отпор обвинениям Гилберта в белом превосходстве, колониализме и фашизме? Нет, вот она, одновременно и строгая, и желанная в своем форменном костюмчике, с полотняной сумкой того же оливково-зеленого цвета и при том же символе авиакомпании. В сумке, я знал, ее ночная рубашка и халат, а также некий туалет, которым она собирается поразить меня со временем. Мы приветствовали друг друга братским поцелуем, ничего более она не позволяла себе или мне при встрече, даже в преддверии постельной оргии. Вечер был теплый, однако щека у Вивьен оказалась прохладной.
– Меня впустил кто-то из пакисташек, живущих внизу.
– Вообще-то он не пакисташка, он из Вест-Индии, и шел он от меня.
Вивьен сняла свою пилотку и принялась снимать жакетик, потому мне пришлось слегка напрячься, чтобы вслушаться в то, что она говорила:
– Мне тоже показалось, для пакисташки он слишком черен. Он что, твой приятель?
– Не то чтобы мой. Он приятель дочки Роя Вандервейна.
– Ах так! Значит, он не против?
– Не против! Мало того, он на самом деле очень даже за.
– Я имела в виду: не против того, что у его дочки черный приятель.
– Ну да, ну да… – Теперь только до меня дошло, почему я сразу не согласился, что Гилберт – пакисташка с нижнего этажа, не вдаваясь в подробности: не хотел лишать себя удовольствия послушать рассуждения Вивьен, охотно комментировавшей любой сюжет или ситуацию. – Рой прогрессивен буквально во всем. Он за расовую интеграцию и все такое прочее.
– С чего это белой девице вздумалось заиметь черного приятеля?
– А что тут такого? Хотя я уловил твою мысль. В данном случае, мне кажется, был расчет, что папаша станет протестовать.
– Брось, ради этого не заводят приятелей! И к тому же ты сказал, что отец полностью за.
– Ну да, ну да… – снова повторил я, давая себе передышку, чтобы осознать, что мне ничего не мешает заставить ее замолчать сейчас и включить по-новой, только несколько позже. – Чаю не хочешь?
Хотя, должно быть, вопрос не был для нее неожиданностью, Вивьен заморгала и чуть ли не вспыхнула. Этот вопрос являлся первой строкой определенного ритуала, скорее всего, непонятного для непосвященных, целью которого было подвести нас обоих к постели без риска уязвить ее чувствительность неловким словом или поступком. Теперь, как и ожидалось, Вивьен в задумчивости подняла голову, прищурилась, сказала, что, пожалуй, но только не сейчас, и направилась в спальню с видом некоторого любопытства, какое отличает взгляд репортера местных новостей во время вечерней прогулки. Все шло как обычно, пока я не притворил за нами дверь спальни, и необычно – еще немного после. Затем ситуация изменилась до неузнаваемости. Теперь если у меня и была задача, так это сдерживать Вивьен до тех пор, пока сдерживать уже не имело смысла; этот этап я преодолел успешно. То, во что все вылилось, длилось несколько дольше допустимого. В значительной степени по инициативе Вивьен, а не моей, что потом она сама извиняющимся тоном признала. Я ей простил, когда она сладострастно уверяла, будто ей было так хорошо, что она никак не могла остановиться.