Кроме пристрастия, которому он был обязан своим прозвищем, мистер Данфер отличался глубочайшей антипатией к китайцам. Однажды я своими глазами видел, как он буквально взбесился из-за того, что кто-то из его погонщиков позволил измученному жаждой проезжему азиату напиться из лошадиной поилки, что стояла неподалеку от входа в салун. Я тогда осмелился указать Джо, что он ведет себя не по-христиански; он же простыми словами объяснил мне, что насчет китаез в Новом завете нет ни слова, а уходя, пнул своего пса, поскольку собак Спаситель тоже, помнится, любить не завещал.
Через несколько дней я зашел в салун Джо Данфера и обнаружил, что он сидит в одиночестве. В разговоре я осторожно коснулся его антипатии к китайцам, и он, к немалому моему удивлению, на этот раз не стал яриться и ответил вполне спокойно.
– Наши здешние места, – сказал он, – слишком круты для вас, юнцов из восточных штатов. Вам просто невдомек, что тут к чему. Вы треплетесь о разных там свободах для китайских иммигрантов, а сами чилийца от канака отличить не можете. А вот когда приходится драться за свою кость с поганой сворой косоглазых, тут уж не до сюсюканья.
Тут этот долговязый паразит, который, уверен, дня в своей жизни не посвятил честному труду, открыл китайскую табакерку и зацепил понюшку размером с добрую копну. Укрепив таким образом свой дух, он объявил с напором:
– Они же не люди никакие, а просто ненасытная саранча. И скоро – вот сам увидишь – обожрут всю нашу благословенную страну. – Он сунул в нос свой фураж, просморкался и продолжил с истовым воодушевлением: – У меня на ранчо лет пять назад был один китаеза. Ты вот послушай меня, глядишь, и поймешь что-нибудь. Я тогда жил паршиво: лопал без просыху, а на гражданский долг и вовсе плевать хотел. В общем, взял я этого язычника поваром. Но когда я вернулся в лоно Церкви и меня собрались выдвинуть в конгресс штата, глаза-то у меня и открылись. Но что мне с ним, слышь, было делать? Если б я турнул его, он бы нанялся к кому-нибудь еще и там ему, может быть, куда как солоно пришлось бы. Как, слышь, следовало поступить доброму христианину, – правда, совсем еще зеленому, – который всерьез верит, что все люди братья и Божии дети?
Джо прервался, словно желая послушать, что я ему отвечу. Самодовольство, написанное у него на физиономии, показалось мне каким-то ненатуральным, как у человека, который решил свою проблему, но смухлевал при этом. Он встал со стула, налил из непочатой бутылки полный стакан виски и залпом его ополовинил.
– А еще надо сказать, – вновь заговорил он, – что был он совсем никчемный, ничего толком не умел, да еще и грубил. Ну, да все они такие. Учил я его, учил, но толку не добился. Я, слышь, подставлял другую щеку семижды семь раз, а потом сделал так, чтобы его тут больше не было. Слава Богу, мозгов у меня на это хватило.
Воспоминание об этом радостном событии, Джо отметил очередным глотком. Мне же, честно сказать, невдомек было, чему он радуется.
– Лет пять назад задумал я выстроить себе какую-нибудь хибару, еще до того, как построил вот эту. Ну, и послал этого А Ви на пару с Гофером, чудным таким коротышкой, валить лес. Само собой, я не надеялся, что от А Ви с его рожей, вечно сияющей, как июньский полдень, и угольно-черными глазками будет много толка. Кстати, зенки у него были просто дьявольские, такие в нашей-то глуши иной за всю жизнь не увидит.
Тут мистер Данфер уставился на дырку в тонкой перегородке, которая отделяла бар от гостиной, словно это был дьявольский глаз его повара-китайца. Тот самый глаз, чей разрез и цвет мешал ему быть хорошим слугой.
– Вы ведь, слюнтяи из восточных штатов, ничему не верите, когда вам говорят правду насчет этих желтых дьяволов! – Он опять начал яриться, но как-то вяло. – Так вот этот самый китаеза был самой вредной сволочью на сто миль от Сан-Франциско. Этот желтый пакостник с поросячьей косичкой подрубал деревце со всех сторон – ни дать ни взять, как червяк редиску объедает. Говорил я ему, что так не по-людски, даже сам показывал, как надо рубить, чтобы дерево валилось, куда надо, но едва я отворочусь, вот так… – Тут он отвернулся и сделал заодно еще глоток. – Так вот, едва отвернусь – он опять за свое. Ясно тебе? Пока я смотрю на него… вот этак вот… – Он вытаращил на меня мутные глаза, в которых, наверное, уже двоилось, – …желтый мерзавец работает по-человечески, а отворочусь… – Джо отвернулся и отхлебнул уже из бутылки, – …он снова за свое. Я, бывало, посмотрю на него с этакой вот укоризной… вот так вот… а эта тварь словно и не замечает.
Наверное, мистер Данфер хотел и на меня взглянуть с этакой вот укоризной, но взгляд его здорово бы обеспокоил всякого невооруженного человека. Утратив всякий интерес к его рассказу, бессвязному и нескончаемому, я встал, собираясь попрощаться. Но не успел я и шага сделать, как он встал на ноги, взял со стойки бутылку и с невнятным «вот этак вот» залпом прикончил ее. Господи, как же он взревел! Как сокрушенный титан, ни дать ни взять. А потом качнулся назад, словно пушка после выстрела, и грохнулся на стул, будто его, как быка на бойне, треснули обухом по голове. Он в ужасе уставился на стену. Глянул туда и я, а там – глаз. Дырка превратилась в большой черный глаз, точнее сказать, кто-то смотрел на нас через эту дырку. Смотрел он безо всякого выражения, но это казалось страшнее самой злобной ярости. Помнится, я закрыл лицо ладонями, лишь бы не видеть этого наваждения. Да и наваждение ли то было? Но тут вошел невысокий белый человек, он был у Джо прислугой за все – и страх отпустил меня. Из салуна я вышел, серьезно опасаясь, что подцепил от Джо белую горячку. Лошадь моя стояла у поилки. Я отвязал ее, забрался в седло и отпустил поводья. На душе у меня было так гадко, что я даже не видел, куда еду.
Я не знал, что мне думать обо всем этом, и потому, как водится в таких случаях, размышлял долго и бесплодно. Утешало меня только то, что наутро мне надо было уезжать отсюда и, скорее всего, навсегда.
Тут в лицо мне повеяло холодом, я пришел в себя, поднял голову и обнаружил, что въехал в ущелье. День стоял на редкость душный, и переход от ужасного, буквально зримого зноя, веющего со стороны пересохших полей, к прохладному сумраку, наполненному птичьим щебетом в душистой кедровой чаще, мигом меня освежил. Мне по-прежнему хотелось разгадать тайну ущелья, но поскольку оно не делало шагов навстречу моим желаниям, я спешился, отвел лошадь в подлесок и привязал к молодому деревцу. Потом уселся на камень и задумался.
Сначала я решил разобраться, почему это место мне не по душе. Расчленив его на элементы, я объединил их в полки и роты, а потом, мобилизовав всю огневую мощь логики, ударил на них с несокрушимых позиций под канонаду неоспоримых выводов и залпы общего интеллектуального наступления. И вот когда моя мозговая артиллерия подавила сопротивление противника и приблизилась к позициям чистых абстракций, супостат вдруг прервал ретираду, скрытно перестроился в мощную фалангу и, ударив с тыла, взял меня в плен со всеми орудиями и обозом. На меня почему-то накатил страх. Чтобы стряхнуть его путы, я поднялся и пошел по едва заметной заросшей тропке – она вилась по дну ущелья вместо ручья, которым Природа здешние места не снабдила.