Неожиданно для себя самого он вышел из леса на заброшенную дорогу, и там вдруг увидел человека; тот стоял, не шевелясь, и во мраке не разглядеть было, кто это такой. Отступать было поздно: беглец чувствовал, что при первой же попытке скрыться в лесу его, как он выразился потом, «нашпигуют картечью». Так что эти двое довольно долго стояли там, неподвижные, как деревья вокруг. У Брауэра сердце готово было выскочить из груди, а что в это время ощущал тот, другой, не знает никто.

Минутой позже – а может, минул целый час – луна выглянула в просвет меж облаков, и беглец увидел, как фигура, словно воплощавшая Закон, повела рукой, показывая куда-то назад. Брауэр понял. Он повернулся к своему поимщику спиной и послушно побрел, куда велели, не уклоняясь ни вправо, ни влево и едва осмеливаясь дышать; по спине и затылку бегали мурашки, как у всякого, кому целятся в спину.

Брауэр был не робкого десятка, это так же верно, как и то, что жизнь ему предстояло закончить в петле. О том же говорила и отвага, которую он явил, защищая свою жизнь и убив при этом шурина. Нет нужды приводить здесь все эти обстоятельства; они вскрылись позже, на суде, и, сложись все по-другому, могли бы спасти его шею от веревки. Но что ему было делать? Когда храбрый человек проигрывает, он это признает.

Они двинулись обратно по старой дороге, рассекающей лес. Только раз Брауэр рискнул обернуться, только раз, когда сам вступил в глубокую тень и знал, что тот, другой, освещен луной. Конвоиром был Бартон Дафф, его недавний тюремщик, бледный как смерть, а над бровью лиловел синяк от удара железякой. Больше Оррин Брауэр не любопытствовал.

В конце концов они вошли в городок. Улицы были освещены, но пустынны: в городке остались только женщины и дети, да и те сидели по домам. Путь преступника лежал прямо к тюрьме. Он сам подошел к ее главному входу, сам взялся за ручку тяжелой железной двери, сам толкнул ее – и тут же оказался в окружении полудюжины вооруженных мужчин. Только тут он осмелился обернуться. Но следом за ним никто не вошел.

На столе, что стоял в коридоре, лежало мертвое тело Бартона Даффа.

Кувшин сиропа

Рассказ этот придется начать со смерти его героя. Сайлас Димер скончался шестнадцатого июля 1863 года, и двумя днями спустя земля приняла его останки. Поскольку же в поселке его знали буквально все – и мужчины, и женщины, и дети – похороны, как написала местная газета, «ознаменовались большим стечением народа». Как водится, раскрытый гроб был поставлен у могилы, так что все друзья и соседи покойного могли в последний раз взглянуть на лицо усопшего. Когда прощание завершилось, гроб с телом Сайласа Димера у всех на глазах опустили в могилу. И хотя у многих взоры подернулись слезой, можно утверждать, что похоронили усопшего как подобает и свидетелей тому было более чем достаточно. Сайлас умер, сомнений в этом ни у кого не было, и никто из присутствовавших при похоронах не заметил в обряде никакого упущения, которое могло бы объяснить его возвращение из мира иного. Но если верить свидетельствам очевидцев, – а ведь именно с их помощью Салем избавился от колдуний, – Димер вернулся.

Да, я забыл сказать, что смерть и погребение Сайласа Димера имели место в маленьком поселке под названием Хиллбрук, и что покойный прожил там тридцать один год. Димер был «купцом», как в некоторых штатах называют содержателей мелочных лавок, и товары его не отличались от товаров в других лавках такого рода. Дела свои, насколько я знаю, он вел честно, чем и снискал себе добрую славу. Если его и можно было в чем-то упрекнуть, так разве что в излишней приверженности делам. Но за это его не осуждали даже самые щепетильные люди, хотя кто-то другой, повинный в том же, так дешево не отделался бы. Наверное, это объяснялось тем, что Сайлас предпочитал занимался собственными делами.

Никто в Хиллбруке не мог бы вспомнить дня – кроме воскресений, конечно, – чтобы Димер не сидел в своей лавке. Он открыл ее больше четверти века назад, и сидел в ней до последнего своего дня. Он никогда не болел и не знал других уважительных причин, из-за которых стоило бы оставить прилавок. Вспоминали, что однажды он пренебрег вызовом в суд графства, где от него ждали свидетельских показаний по весьма важному делу. Когда же один из адвокатов предложил направить Димеру повестку со строгим предупреждением, судья ответил, что такого рода предложение его изумляет. А поскольку изумлять судью адвокату не с руки, он быстренько отозвал свое предложение и договорился с другой тяжущейся стороной насчет того, что мог бы сообщить мистер Димер, окажись он в суде. Тут надо еще сказать, что противная сторона не преминула использовать это себе на пользу. Говоря попросту, во всем графстве люди искренне полагали, что если и есть в Хиллбруке нечто незыблемое, так это Сайлас Димер за своим прилавком, и что его перемещение в пространстве непременно вызовет какое-нибудь бедствие сродни стихийному.

Его супруга и две взрослые уже дочери жили в комнатах верхнего этажа, сам же Сайлас, как все знали, спал на койке, которая стояла за его прилавком. Вот там его однажды утром и нашли при последнем издыхании. Он был еще в сознании, хотя говорить уже не мог. Скончался он в то самое время, когда обычно снимал ставни, и его знакомые говорили потом, что если бы он умер в тот час, когда привык открывать лавку, это его весьма бы огорчило.

Вот таков был Сайлас Димер. Несокрушимое постоянство его жизненного обычая дало повод одному хиллбрукскому юмористу, – которому довелось поучиться в колледже, – наделить его прозвищем «Старый Ибидем» [8] , а в первом же после смерти Сайласа номере местной газеты он же отметил не без добродушной улыбки, что Димер, мол, «позволил себе выходной». Нельзя не признать, что выходному этому предстояло длиться и длиться, хотя, согласно преданию, из которого мы почерпнули сей сюжет, не минуло и месяца, как мистер Димер со всей определенностью дал понять, что отдыхать на кладбище ему недосуг.

Одним из самых респектабельных граждан в Хиллбруке считали банкира Элвена Крида. У него был лучший в поселке дом и собственный выезд, да и вообще он заслуживал всяческого уважения.

Не чужда ему была и охота, так сказать, к перемене мест: он не раз бывал в Бостоне, а некоторые полагали, что и в самом Нью-Йорке. Впрочем, банкир это лестное предположение никогда ни словом не подтверждал. И это, думается мне, тоже говорит в пользу мистера Крида, как ни поверни: если он все-таки бывал в Нью-Йорке, значит, соприкоснулся, хотя бы ненадолго, с культурой большого города, а если нет, значит, был скромен и правдив.

Так вот, одним приятным летним вечером – время близилось к десяти – этот самый мистер Крид открыл калитку своего сада, прошел по дорожке – усыпанная гравием, она ясно белела в свете луны, поднялся на крыльцо своего роскошного дома и, чуть помешкав, вставил ключ в замочную скважину. Открыв дверь, он увидел свою супругу, та как раз шла из гостиной в библиотеку. Она весело поздоровалась с ним и остановилась, ожидая, пока он войдет. Но он вместо этого повернулся, посмотрел куда-то себе под ноги и удивленно воскликнул: