— Только оружие мне оставьте, мужики, потому что сабелька моя. Не для того она — одни ножны да рукоять.
— Боюсь, мил-друг, у тебя не одна сабля такая.
Однако тут живой мертвец гаркнул на русалку, остановил поток ее ядовитого красноречия, а Огненному Змею протянул одно из копий, посоветовав:
— Ты, парень, ежели что, улетай. Еще не народился на свете мужик, который сумел бы твою подружку обидеть.
— Кажется, все! — подытожил Сопун и вдруг хлопнул себя по лбу. — А на чем вы, молодежь, поедете, и ты, господин Лесной хозяин? Отпряжем для вас чужую конячку, это раз…
— Вот и пусть молодые на ней едут, а я на телеге с Медведем, а устанет ваша Савраска, меня Михайло, богатырь наш косматый, на себе повезет. Годится?
— Вот только беда, — потупился летающий бабий угодник. — Не умею я, мужики, верхом ездить. Как-то все на крыльях да на крыльях… Уж извините.
— Ладно, я спереди, неумеха ты, — буркнула Зелёнка. И вдруг улыбнулась прельстительно. — Кто знает, миленький мой дружочек, может быть, хоть таким манером чему-нибудь научишься?
— Так чего же мы ждем? — рявкнул живой мертвец, бесконечно сейчас далекий от любовных переживаний Зелёнки. — Помолимся нашим вечным богам — и вперед!
Оказалось, что противник был совсем рядом. Сопун не успел даже освоиться на месте переднего дозорного, как с телеги раздалось шипение, и ему пришлось натянуть поводья. Обернувшись к малому войску, он увидел, что Лесной хозяин резво скатился с повозки и бежит к нему.
— Однако же ты и торопыга, — заявил леший, хватаясь за стремя. — Не придержи я тебя, прямо бы к ним в стан и въехал. То-то бы удивил!
— Быстро мы слишком, — буркнул колдун.
— А будто и сам не замечал, что лес может стягиваться и растягиваться. Может статься, я перемудрил со всякими чарами, он и того.
— А как же ты, господин Лесной хозяин, догадался, что мы уже невдалеке от мельницы?
— Имеются у меня тайные приметы, — прищурил леший свои безбровые глазки.
Подъехавший тем временем живой мертвец загоготал:
— А ты и купился на суесловие лешего, сынок! Да вон он, столбик дыма над лесом. Кашу, подлецы, варят.
— Вот с того дуба, — показал леший, — можно увидеть поляну перед Чертовою мельницей. Но сам не полезу теперь, потому как вы, хуторские, имеете наглость меня высмеивать.
— И как только тебе такое в голову пришло? — снова загоготал Серьга. — Можно подумать, что нам жизнь не дорога!
— Эй, Домашний дедушка, а не хочешь ли ты полезть да посмотреть? — поклонился Сопун с коня домовому. — Ты ведь так лихо оборачиваешься кошкой!
Старичок вздохнул:
— Обернуться котом дело нехитрое, да вот карабкаться долго. А как залезу на верхушку — кто меня, спрашивается, будет оттуда снимать?
Тогда Медведь принялся бить себя в грудь, предлагая тем самым другу сердечному свои услуги.
— Тогда, Михайло Придыбайло, — встрепенулся Сопун, — не выручишь ли ты сам всех нас, не залезешь ли ты сам на этот проклятый дуб?
Медведь согласно рыкнул, спрыгнул с повозки (Савраску, успевшую подзабыть, что везет страшного зверя, домовой еле удержал), вперевалку подбежал к дубу, принялся ловко взбираться по стволу и вскоре скрылся в остатках листвы. Некоторое время с дуба падали сухие сучки, спускались, кружась, узорчатые желто-коричневые листья, потом раздался треск, за ним второй, рычание, сухие листья и сучки слетели целым облаком, большая обломанная ветвь повисла на дубе, не долетев до земли, потом опять все успокоилось. Наконец, Медведь спустился задом на самую нижнюю, толстую ветвь дуба, повис на ней, держась, как человек, передними лапами, спрыгнул, пару раз перекувыркнулся и остался сидеть под деревом с выражением сильного удивления на морде.
Домашний дедушка подскочил к нему и погладил по холке:
— Вишь, Мишенька, не надо было на самую верхушку взбираться. От них, от верхушек, одни неприятности. А ты храбрый какой зверь, не завопил…
— Дай знак, дружище, удалось ли тебе рассмотреть наших супостатов? Там ли они? Что делают? — Это уже Лесной хозяин подошел огладить зверя с другой стороны.
В ответ Медведь часто закивал головой. Затем поглядел на обоих своих друзей круглыми умными глазками да и принялся водить правой лапою над ладонью левой, будто помешивал. Снова часто закивал.
— Да сколько можно болтать? Весь день одна болтовня! — загремел вдруг живой мертвец. Подковылял к Медведю и сунул ему лопату. — Пойдем, наконец, ямы копать!
— Мельница эта давно заброшена, — заявил отец Игнаций, облизывая ложку, — однако, как я установил в результате осмотра, легко может быть пущена в ход. Это плохая примета, пане ротмистр.
— А почему же плохая? — Пан Ганнибал ответил ему рассеянно, потому что прислушивался к ощущениям в своем животе: холодная тяжесть воды не сменилась там теплой и в сон клонящей
сытостью, а смешалось в желудке черт знает что. — Стены мельницы — какая ни есть, а защита. Есть очаг. Перенесем внутрь часть собранного сушняка, протопим — и заночуем с максимально возможным в походе удобством.
— Доводилось мне слышать, что в таких брошенных мельницах поселяются бесы, а по-народному черти, — нехотя признался монашек. — Ночевать в них для доброго христианина небезопасно, пане ротмистр.
— А ты прочти молитву, святой отец, и очисти помещение! — ударил его по плечу пан Ганнибал. — Должна же быть от тебя в походе хоть какая-нибудь польза!
— Это можно… Молитва никогда не повредит. Стыдно признаться, пане ротмистр, но я сейчас не отказался бы от доброго ломтя хлеба, чтобы вычистить им стенки котла. Мне самому удивителен такой приступ чревоугодия…
— Пустое, святой отец! Хлеб давно кончился, однако Тимош даст тебе сухарь. Гей, Тимош, ты слышал? А я пойду распорядиться насчет сушняка и поставлю дозорного.
Ночь упала на болото мгновенно, будто кто-то накрыл унылую эту местность черным мешком. Темная ночь: ни луны, ни звезд, хоть мгновением раньше небо было чистым. Подчиненные пана Ганнибала, теснились, позевывая, вокруг костра, пока протапливался очаг и пока дым от него не вытянуло в узкое оконце. Потом оконце погасло и снова окрасилось красноватым светом, когда внутри мельницы Тимош раздул тлеющий фитиль на своем самопале и сумел зажечь от него походный каганец. И четверти часа не прошло, а возле костра остался один казак Бычара. Сначала бродил он вокруг костра, исправно в него сушняк подбрасывая, потом стоял, опершись на копье, а потом прикорнул у огня под доносящийся из мельницы храп — дружный и согласный, будто хором храпели. При этом Бычара, засыпая, чувствовал и некоторое довольство собой: все посматривал ведь на повозку, где на соломе можно было удобно вытянуться, однако не соблазнился, а сейчас, и задремывая, вроде бы оставался на посту.