Шатер был набит военными людьми в доспехах, цепляющих друг друга саблями, однако они, завидев державного юношу, потеснились, освобождая ему путь в середину, к горевшим там, на столе, свечам, еще прежде, чем раздался запоздавший возглас:
— Панове! Его царское величество!
Поляки отсалютовали некрасивому юноше, выхватив сабли из ножен и подняв их подвысь, стрелецкие головы и казаки поклонились средним русским поклоном. Он обнялся со всеми, начав, конечно же, с нареченного тестя пана Ержи Мнишека, и, как всегда, преодолевая неохоту, — с князем Константином Вишневецким, деятельным и верным своим сторонником, да вот беда: князь Константин — родной брат магната, у которого будущий царевич мыкался слугою. На любезности времени явно не оставалось, однако, чтобы показать свою осведомленность и заботу о людях, некрасивый юноша спросил:
— А где славный атаман Корела?
— Андрюха уже под лагерем, государь, убирает дозорных, — прогудел атаман Скибка.
Он кивнул, сделав умное лицо, хотя ничего не понял.
— Прошу ваше величество к карте, посмотреть диспозицию.
Это голос капитана Гонсевского, самого толкового из польских военачальников. Оную диспозицию сей капитан, конечно же, придумал, хоть гетманской булавой величается толстый Мнишек.
Юноша-полководец ошибся: не стол это посредине шатра, а изрядный барабан. Он покрыт той самой картой, склеенной из двух больших листов бумаги, на первый взгляд, затейливо вымазанных в грязи, на бумаге — подсвечник на три свечи.
— Вот он, лагерь противника, ваше величество! — ткнул умница Гонсевский пальцем в середину листа, в совершенно заумные квадратики и закорючки, покрытые каплями воска, и продолжил быстро, скорее даже нетерпеливо: — Вчера на заре князь Федор Мстиславский привел под Новогородок главное московское войско, отряженное против тебя, — ни много ни мало восемьдесят тысяч стрельцов, конных дворян и оным услужающих. Нас тут, тебе сие ведомо, и пятнадцати тысяч не наберется. Понятно, что мы, заранее осведомленные разведчиками и московскими перебежчиками о подходе князя Мстиславского, осаду города сняли и из своего лагеря отступили. Отошли в полном порядке, с пушками, сюда, в лес. Москали же в Новогородке не смогли бы все поместиться, поэтому заняли и достроили наш лагерь на месте сожженного Басмановым посада. Теперь мы нападем на них, спящих, ударим неожиданно, и действовать будем в нашем лагере, известном нам как пять пальцев…
— Послушай, пане Александр, это ты же все придумал, верно? — и в ответ на кивок Гонсевского: — И пан гетман, паны ротмистры и славные атаманы твою задумку одобрили? И войско уже, как мне доносят, выступило?
— Ты же видишь, дорогой зятек, — ответил вместо молодого капитана Мнишек, — что все ротмистры и атаманы здесь. Если Ты отменишь наступление, они остановят свои роты и курени. Мы все помним, за кем в нашем войске последнее слово.
— И вот вам мое слово, благородные мои рыцари и славные атаманы! — тотчас же вскричал некрасивый юноша. — Скачите в свои роты и отряды и поступайте так, как распорядились пан гетман и пан капитан! Выступаем немедленно, чтобы застать московитов еще сонными! А Ты, пане капитан, объяснишь мне свою задумку по дороге.
Топая сапогами, звеня доспехами и саблями, толпа военачальников покинула шатер. У барабана остались стоять Мнишек, князь Вишневецкий, капиганы Гонсевский и Сошальский, за спиною государя — Молчанов.
Юноша-полководец оглянулся на полог шатра. Показал подбородком па Молчанова:
— Вот, панове, мой начальник тайной службы. Осведомляю только вас. С паном Михалом все ли знакомы?
Поляки кивнули, Мнишек — последним.
— Тогда не будем терять времени. Вперед, панове! Пане Сошальский, Ты со своими драбантами усиливаешь роту капитана Гонсевского.
— Но, государь…
— Меня, панове, будет охранять моя счастливая судьба!
Гонсевский взял было со стола карту, вытащив из-под подсвечника, потом скомкал и бросил на землю. Пояснил уже снаружи — скорее рассеянно, чем почтительно:
— Ах, да будет известно твоему величеству, что хорошо управляемое войско напоминает мне часы: когда их заводишь, они идут исправно, если их кто-нибудь пе разобьет. А тому, кто завел часы, остается роль наблюдателя.
— Коня мне! — воскликнул некрасивый юноша и, уже в седле, обратился к Гонсевскому: — А как в ночном бою наши станут отличать своих от чужих?
— В безлунную ночь биться невозможно, иное дело — на рассвете. Наши должны были обвязать себе левые руки белыми рушниками. Однако многие приказом пренебрегли: либо не имеют полотенец, либо белыми их утирки уже не назовешь.
Поехали. Казалось, темнота вокруг еще более сгустилась, как бывает перед рассветом. Подавив мимолетную тревогу (везут черт знает куда, а вдруг прямо в московский лагерь, к первому воеводе князю Федору Ивановичу — продавать за приличную сумму?), некрасивый юноша быстро спросил:
— Так в чем же суть твоей задумки, папе Александр?
— Ах да… Войско подкрадывается к вражескому лагерю тремя колоннами, по очереди: первыми казаки донца Корелы переползают через валы и снимают дозорных, потом стрельцы и мушкетеры выходя! к валам и воротам лагеря. А когда они будут па месте, панцирные гусары с криками и гиканьем врываются в главные ворота лагеря и штурмуют его середину, где пушки стоят и где шатер первого воеводы. Если повезет, захватят этого опытного лиса, князя Мстиславского, в плен. Вслед за ними стрельцы, прочие казаки и немцы-мушкетеры входят в лагерь, а там поворачивают: стрельцы идут, паля без передышки, направо, немцы-мушкетеры — налево. А казаки бросаются вслед гусарам, добивают и пленяют всех московитов, которые пересидели в наших землянках атаку гусар. Я думаю, московиты те устоят и разбегутся.
— Многие и на нашу сторону перейдут, — убежденно заметил державный юноша.
Гонсевский ответил не сразу. Слышны были только стук копы по застывшей земле, позвякивание сбруи и оружия, а также как икает селезенка у копя кого-то из охраны.
— Я сомневаюсь, что слишком многие. Вчера, как только стемнело, больше трех сотен к нам перебежало. Думаю, те, кто хотел к тебе перейти, государь, уже с нами. А удастся ли моя задумка, один Бог знает. Я уже немало лет воюю, государь, и успел убедиться, что никогда пе выходит в военном деле все именно так, как придумывалось воеводою.
— Но ты же все-таки веришь в сегодняшнюю победу?
— Не из-за моей диспозиции, нет… Просто московит утомлены долгой дорогой по осенней грязи, а мои… то есть твои вояки обозлены ночевкой на голой земле, а перед ними — построенный ими самими лагерь с протопленными на ночь очагами в землянках.
— Главное, чтобы победили, — убежденно заявил рассудительный юноша. — А мое имя тоже воюет, Ты этого, пане Александр, не забывай.
— Да разве я посмел бы забыть о главном оружии нашего войска! — с пафосом провозгласил Гонсевский и, помолчав немного, попросил: — Не позволит ли твое величество мне проехать вперед? Я хотел бы лично дать гусарам сигнал к атаке. А пан Сошальский выберет для тебя пристойное место, откуда твое величество на рассвете сможет наблюдать за течением битвы.