— Что ты сделал с деревенским почтальоном?
Честное лицо Купоровича омрачилось.
— Знаешь, это самая неприятная страница в моей биографии. Ну да, я же понимал, что его все равно хватятся, рано или поздно. Но ведь он уже был далеко не молод. Да и сам посуди: если бы мы встретились с ним на поле боя в Первую мировую войну, разве я бы его пощадил? Нет, я бы исполнил свой солдатский долг и убил бы его. Давай посмотрим на это с другой стороны. Милосердный Боже даровал ему в доброте своей безграничной еще двадцать пять лет жизни. И хватит этой старой перечнице за глаза, а мне нужна была его форма, велосипед и сумка для писем. Но давай больше не будем о нем — это болезненная для меня тема.
После паузы Купорович-продолжал:
— Я должен тебе сообщить еще одну вещь. Когда я ушел, я это сделал, чтобы помочь тебе. Теперь же, когда доктор Цеттерберг, сделав свое дело, уедет, я уеду вместе с ним.
— Но Стефан! — заволновался Грегори, — а Эрика? Я не о себе беспокоюсь, но если с ней что-то случится, я же не могу прийти к ней на выручку, защитить ее от неприятностей.
— Все так, твоя правда, — покивал головой Купорович. — Но она немка до мозга костей, она знает все ходы-выходы в этой стране, голова у нее работает не хуже, чем у тебя или у меня. Я хочу сказать, что она не пропадет. В Сассене она будет в безопасности, ведь у нее шведский паспорт, и она им в любой момент может воспользоваться, чтобы покинуть эту страну. После операции пройдет немало недель, прежде чем ты будешь в состоянии самостоятельно передвигаться. И тут еще один нюанс: я обожаю свою малышку Мадлен. В начале января она должна родить, и я не могу в такой момент оставить ее одну, я обязательно должен быть рядом с ней.
— Да об этом и речи быть не может — ты должен быть с ней, — мгновенно согласился Грегори и засмеялся:
— Знаешь, Стефан, как-то у меня в голове не вяжется: ты и отец семейства. Но из тебя должен получиться замечательный папаша. Прими мои поздравления и самые наилучшие пожелания. О нас с Эрикой не беспокойся, нам, по всей видимости, нечего бояться, пока мы находимся в Сассене.
Купорович разгладил свои непокорные усы, полез в нагрудный карман и вынул пакет.
— Как ты говоришь, тебе не о чем беспокоиться, пока ты здесь. А жизнь еврея подвешена в неизвестности, пока он укрывает тебя от гестаповцев. И хотя мне здорово не по нутру этот субъект, и я, честно говоря, побаиваюсь его за его шашни с темными силами, но в одном ему не откажешь: в его знаниях и в его изворотливости. Но когда твоя нога заживет, тебе надо двигать отсюда домой. И я позаботился об этом. Здесь шведский паспорт на имя Гуннара Бьорнсена. Мы рассудили, что раз ты будешь возвращаться вместе с ней, то почему бы вам хоть ненадолго не побыть официально мужем и женой.
— Стефан, ты обо всем подумал заранее, — улыбнулся Грегори, взяв паспорт, спрятал его в бумажник и положил в тумбочку, стоявшую у кровати. — Не представляю, как мне тебя отблагодарить за все, что ты для меня сделал.
Русский небрежно пожал плечами.
— Да иди ты к черту и думать забудь. На моем месте ты поступил бы точно так же.
На следующий день, после полудни, комнату начали готовить для предстоящей операции. Грегори положили на широкую гладкую доску, и Малаку погрузил его в глубокий сон. Операция была сложной, но прошла благополучно. Грегори пришлось держать в гипнотическом трансе четыре с лишним часа, пока его не склеили и не зашили заново. Доктор Цеттерберг, с серым от изнеможения потным лицом, стянул с себя окровавленные резиновые перчатки и протянул их Эрике со словами:
— Если его нервная система справится с болевым шоком, он со временем будет на этой ноге прыгать. Но пока я бы посоветовал ему не пытаться начинать ходить без костылей по крайней мере в течение двух месяцев.
Три дня Грегори находился в гипнотическом трансе, выныривая из него стараниями Малаку лишь на мгновения. И тогда, в эти проблески сознания, он чувствовал, что у него жар, ясно было, что жизнь его висит на волоске. К вечеру четвертого дня после операции Малаку принес древний пергамент с изображением «Древа Сефирота» и под взглядами — неприязненным Купоровича и глумливо-циничным доктора Цеттерберга — повесил пергамент в изголовье кровати Грегори. Эрика забилась в глубину комнаты, испуганная, но внешне невозмутимая.
Это схематическое изображение «Сефирота» в учении Каббалы представляло собой ромбоидальную диаграмму, соединяющую круги с надписями на древнееврейском. (В своей совокупности «Сефирот» образует тело совершенного существа первочеловека Адама Кадмона, сосредоточившего в себе потенции мирового бытия.)
Указывая на схему, Малаку произнес:
— Узрит же Ключ ко всякой Власти, от самого Начала и до последнего Конца, какова она Сейчас и будет какой Вечно. Символы в нижнем ряду означают «Царство» и «Основу», выше располагаются «Величие» и «Вечность», еще выше: «Сострадание», «Сила», «Милость», «Разумение», «Мудрость». И выше всех — «Венец». Сим я призываю сущности бестелесные пощадить брата нашего во плоти и даровать исцеление ему от всех недугов.
Купорович и швед, обменявшись смущенными взглядами, тихо вышли из комнаты, Малаку опустился пред Древом на колени и невнятно забормотал древнееврейские заклинания, Эрика тоже преклонила колени. Первой большой любовью в ее жизни был очаровательный молодой миллионер, очень одаренный и высокоинтеллектуальный еврей. И она научилась уважать те идеалы, в которые он веровал. Его забрали в концентрационный лагерь, и из любви к нему она впервые публично осудила фашизм, и обязательно разделила бы его судьбу, не окажись дочерью известного генерала из Баварии и хорошей знакомой Геринга, чье вмешательство и спасло ей жизнь.
На следующее утро, после заклинаний Малаку, Грегори явно стало легче, кризис прошел и дело пошло на поправку. Он больше не обливался потом, температура упала. На шестой день после операции хирург сказал, что он вполне удовлетворен состоянием пациента, и Грегори с горечью попрощался с ним и своим верным товарищем Купоровичем. В тот же вечер Хуррем отвезла русского и шведа в Гриммен.
Для сохранения приличий и ради безопасности Эрика вынуждена была проводить большую часть времени в компании Хуррем, но под предлогом послеобеденных прогулок она пробиралась в замок и по нескольку часов просиживала у постели Грегори.
Иногда они разговаривали о Хуррем и о ее пагубной страсти к вину. Она никак не могла избавиться от нее, а тут еще Герман Гауфф со своими ухаживаниями, проявляющий все большую настойчивость. По мнению Эрики, Хуррем, быть может, и вышла бы за него, если бы не отец. Взаимный интерес к фермерству в какой-то мере связывал Хуррем и Гауффа, создавал между ними взаимопонимание. Да и прямых доказательств того, что он убил свою жену, тоже не было. Да, конечно, он наци, и убежденный притом, но ведь покойный муж Хуррем тоже был не из последних нацистов, рассуждала Эрика.
Она была уверена в том, что даже если не брать в расчет ухаживания Гауффа, причина подавленности Хуррем лежала в ее отношениях с отцом. Он полностью доминировал в этом тандеме, но страшным было то, что он не сделал ни единой попытки, чтобы заставить ее бросить пить. Эрика была убеждена в том, что, несмотря на все добро, которое он делает Грегори, влияние этого человека на окружающих было зловещим и недобрым. Она пыталась — и безуспешно — скрывать, что ее неприязнь к этому человеку становилась час от часу все сильнее.