Когда его утром вели в больницу, он не заметил снаружи здания часовых. В этом не было ничего удивительного, поскольку шансы бежать из больницы сводились практически к нулю, как и шансы бежать из лагерных секций. Тем более что большинство пациентов этого заведения были совсем не в том физическом состоянии, чтобы бежать. Но он, к счастью, был именно в том состоянии, и если его никто не увидит выходящим из двери или вылезающим через окно, то он им это продемонстрирует.
Осторожно пройдя по коридору мимо дверей в палаты и двух лестничных площадок, он уткнулся в больничную кухню. Заглянув в нее, Грегори быстро огляделся вокруг. На нескольких подносах лежали съестные припасы, заготовленные для утренней трапезы, среди которых он приметил куски ветчины, ливерную колбасу и яблоки, очевидно предназначенные для медперсонала. Набив карманы съестным, он встал на одну из моек, открыл над ней окно и выбрался наружу. Оглядевшись в полутьме, он убедился, что никто его не видел, и пошел прочь.
Покрыв расстояние в три четверти мили, отделяющие его от лагерного госпиталя, Грегори нашел сарайчик для хранения инструмента. Пробираясь на ощупь, он отыскал в сарае свободный уголок и, усевшись спиной к стене и лицом к входу, жадно проглотил съестные припасы, которыми предусмотрительно обзавелся на больничной кухне. Насытившись, он закрыл глаза и задремал.
С приходом дня он остался там же, где сидел, в надежде на то, что следующая стадия выполнения задуманного плана у него пройдет не менее успешно, чем предыдущая. Сквозь дощатые стенки сарая до него доносились звуки просыпавшегося лагеря, в семь часов снаружи послышалось шарканье множества ног. После резкого приказа к дверям сарая выстроилась очередь изможденных и оборванных, грязных и несчастных людей, пришедших получить свою кирку или лопату. Некоторые из них смотрели на него тусклыми, невидящими глазами, но ни один не произнес ни слова. Вдруг в проеме двери показался капо, как здесь называли надсмотрщиков, увидел сидящего на полу Грегори, заорал на него, чтобы не рассиживался тут, и стегнул хлыстом. Грегори поднялся на ноги, и некоторые заключенные заговорили:
— Это не наш, он из другой команды.
Капо позвал эсэсовца, тот начал допрашивать Грегори, а тот только закрывал ладонью глаза от света и бормотал, что он не знает своего имени, кто он такой и как сюда попал, но, кажется припоминает, что ночью где-то бродил, спотыкался, падал и снова блуждал в потемках.
Грегори предположил — и не без оснований на то, — что существуя в таких невыносимых условиях, регулярно подвергаясь побоям и издевательствам, какое-то количество заключенных должно было сходить с ума в той или иной форме, включая и полное выпадение памяти от хронического недоедания и ударов по голове, на которые были щедры охранники, да и уголовники тоже не скупились, доказывая таким манером свое физическое и моральное превосходство над «политиками». Эсэсовец отвесил ему затрещину, потом, подталкивая в спину автоматом, отконвоировал к лагерному начальству. Там Грегори пришлось немного подождать, прежде чем его вызвали к худому унтерштурмфюреру со шрамом на лице.
Грегори стоял перед ним навытяжку с отсутствующим выражением на физиономии, отчетливо осознавая, что сейчас будет решаться его судьба. Настоящий Протце к этому моменту почти наверняка уже отдал концы, и его теперь перенесут из больницы и бросят в общую яму, а одежду с номером передадут на лагерный склад. При том количестве смертей, происходящих в концлагере ежечасно, маловероятно, чтобы кто-то обратил внимание на номер его одежды. Поутру не обнаружив на койке Грегори, никто не удивится, ибо он поступил к ним с диагнозом умственного расстройства, и все решат, что псих ночью ушел погулять. Конечно, об этом случае доложат начальству, но никто из персонала не успел его хорошенько разглядеть и запомнить внешность. Опасность заключалась в том, что начальство додумается сопоставить его случай с таинственным исчезновением из лагерной больницы полоумного князя Гуго, но Грегори уповал на то, что лагерь был слишком велик, а людей в распоряжении у лагерного начальства явно недостаточно, чтобы проводить серьезные розыски князя Гуго.
Нашитый на одежде Протце номер был 1076, и под ним зеленый треугольник — окажись он красным — для Грегори это был бы смертный приговор. Унтерштурмфюрер записал номер на листок бумаги и послал с этим листком своего ординарца в лагерную регистратуру, а Грегори поставили в углу комнаты, лицом к стене. Так он и простоял в углу, как провинившийся мальчишка, десять минут, пока не возвратился ординарец и не принес офицеру листок со справкой о данных Грегори. Тот сказал охраннику:
— Его фамилия Протце, осужден на три года.
Грегори затаил дыхание. Если в регистратуре отмечено также, что его направили в лагерную больницу, его игра проиграна. Его отошлют обратно, и обман раскроется. Офицер скомандовал:
— Отведите его в его секцию.
Грегори мог вздохнуть с облегчением. Но дело этим не закончилось, ведь офицер в секции «Е» или некоторые охранники могли знать номер 1076 в лицо, но он надеялся, что при постоянном притоке новых заключенных и прежних смертях им было не до таких тонкостей, вряд ли они воспринимали своих подопечных как самостоятельные личности, скорее для них это была безликая масса номеров. Через пятнадцать минут его надежды оправдались. Блокфюрер с бычьей шеей, в руки которого его передали, едва взглянул на него и сказал охраннику:
— Что, говоришь, памяти он лишился? Может, оно для него так и лучше будет: не будет скучать по тому, чего не помнит.
Дернув головой в сторону барака номер 6, он сказал:
— Это твой барак, номер Е 1076. Больше не забывай, понял? Пойдешь туда, доложишь о своем прибытии старшему по бараку.
Все с тем же выражением придурковатости на лице Грегори зашел в барак и доложился старшему недомерку с гнусной и злобной физиономией садиста. Тот сразу продемонстрировал свою власть, двинув Грегори в зубы, и англичанину стоило немалого самообладания, чтобы не двинуть этого подонка ногой по яйцам или не задушить тут же. Нет, он перенес унижение молча и так и остался стоять навытяжку перед злобным пигмеем, только голову повесил безвольно, чтобы этот мерзавец не видел выражения его глаз. И, как оказалось, поступил правильно. Презрительно передернув плечами, старший кивнул головой на свободную койку, где лежало свернутое одеяло, котелок и жестяная кружка.
Подойдя к койке, Грегори положил на полочку над ней свою безопасную бритву и некоторые другие мелочи из того, что ему удалось пронести в карманах, возблагодарив Провидение за то, что старший либо не запомнил в лицо Протце, либо принял как должное, что тот умер в больнице и его номер перешел по наследству новичку.
В бараке были еще двое больных заключенных, которых оставили скрести пол, Грегори было приказано присоединиться к ним. Он взял скребок и осмотрелся вокруг. Хотя обстановка в бараках для привилегированного контингента была далеко не шикарной, но здесь было несравненно хуже: вместо двух ярусов коек в бараке было три, вместо стульев — только лавки, узкий стол в центре помещения вряд ли мог вместить двести заключенных, на которых был рассчитан барак.