Благодаря удачным хлопотам, непрестанным дипломатическим и пошлым уловкам они были приняты в настоящем свете, как они это называли: у еврейских банкиров, у венесуэльских князей, у странствующих герцогов и у очень старых дам, которые бредили литературой, романами и академией. Они думали только о том, чтобы поддерживать и развивать эти новые отношения, завязывать другие знакомства, менее доступные и еще более желанные, и все искали еще и еще новых знакомств.
Однажды, желая отказаться от неудачно принятого им приглашения побывать у одного из своих прежних скромных друзей, которого он хотел еще сохранить, Шариго написал ему следующее письмо:
«Мой дорогой старый друг! Мы в отчаянии. Прости, что не можем сдержать слова быть у тебя в понедельник. Но мы только что получили приглашение на обед от Ротшильдов, и именно на понедельник. Это приглашение — первое. Ты понимаешь, что мы не можем отказаться, это было бы для нас разорением. К счастью, я знаю твое сердце и знаю, что ты на нас не обидишься, а, напротив, разделишь с нами наше счастье и гордость». В другой раз он рассказывал о покупке виллы, которую он только что приобрел в Довилле: «Я не знаю в самом деле, за кого эти люди нас приняли там! Они нас приняли сначала, должно быть, за журналистов, за богему! Но я им дал понять, что у меня есть свой нотариус!..»
Постепенно он прекратил сношения со всеми оставшимися у него еще друзьями молодости, друзьями, одно присутствие которых у него в доме было постоянным и неприятным напоминанием о прошлом, признанием его недавно еще невысокого общественного положения, которое было связано с литературой и трудом. И он старался также потушить пламя, которое иногда загоралось в его мозгу, и задушить окончательно эти проклятые мысли, присутствие которых он в некоторые дни с ужасом чувствовал, а ведь он думал, что они в нем умерли навсегда! Потом ему стало мало того, что он бывал у других; ему захотелось этих других в свою очередь принимать у себя. Освящение маленького отеля, который он только что купил в Отейле, могло быть подходящим предлогом для званого обеда.
Я поступила в дом в то время, когда Шариго решили, что они дадут его наконец этот обед. Не один из интимных, веселых и непринужденных обедов, которые они имели обыкновение давать раньше и которые делали их дом в продолжении нескольких лет таким очаровательным, но настоящий светский, торжественный обед, холодный и натянутый, обед «избранных», где наряду с несколькими корректными знаменитостями искусства и литературы были бы торжественно приглашены и несколько светских гостей, не очень строгих и чопорных, но достаточно представительных для того, чтобы немного их блеска падало и на хозяев. «Потому что самое трудное, — говорил Виктор Шариго, — это не обедать у других, а давать обед у себя».
Долго раздумывая над этим проектом, Виктор Шариго предложил:
Итак, вот что! Я думаю, что вначале мы можем рассчитывать иметь у себя на обеде только разведенных жен… с их любовниками. Надо же начинать с чего-нибудь! Есть между ними некоторые очень приличные и о которых самые католические газеты говорят с восторгом. Позже, когда наши знакомства станут более обширными и более избранными, мы их выбросим, этих разводок!
Это справедливо, — одобрила m-me Шариго. — В настоящий момент нам важно иметь все, что есть лучшего между разведенными. Что ни говори, а развод — это тоже положение.
Он имеет по крайней мере ту заслугу, что уничтожает адюльтер, — насмешливо сказал Шариго. — Адюльтер — это такая старая игра… Только приятель Бурже верит еще в адюльтер — христианский адюльтер — и английскую мебель…
На что m-me Шариго возразила тоном нервного раздражения: «Как ты несносен со своими злыми остротами. Ты увидишь… ты увидишь, что у нас никогда не будет настоящего салона только из-за тебя». И она прибавила: «Если ты действительно хочешь сделаться светским человеком, то должен или поглупеть, или научиться молчать».
Написали, переделали и переписали список приглашенных, который после различных комбинаций определился следующим образом.
Графиня Ферпоз, разведенная, и ее друг, экономист и депутат Жозеф Бригарь.
Баронесса Анри Гохштейн, разведенная, и ее друг, поэт Тео Крампт.
Баронесса Отто Буцинген и ее друг виконт Лаирэ, посетитель клубов, спортсмен, игрок и шулер.
M-me де-Рамбур, разведенная, и ее подруга m-me Тирсе-лэ, намеревающаяся развестись.
Сэр Гарри Кимберлей, музыкант-символист, страстный педераст, и его молодой друг Люсьен Сартори, прекрасный, как женщина, гибкий и эластичный, как шведская перчатка, тоненький и белокурый.
Два академика — Жозеф Дюлон, отчаянный нумизмат, и Исидор Дюран, любезный составитель мемуаров у себя дома и строгий знаток китайского языка в Институте.
Портретист Жак Риго.
Романист-психолог Морис Фернанкур.
Светский хроникер Пуль д'Эсуа.
Приглашения были посланы и благодаря деятельным хлопотам приняты все. Только графиня Фергюз колебалась.
Шариго? — сказала она. — Действительно ли это приличный дом?
Не тот ли это Шариго, который в былые времена испробовал все роды занятий на Монмартре? Не про него ли рассказывают, что он продавал неприличные фотографии, для которых он сам позировал? А про его жену разве не рассказывают неприличные истории? Ведь у нее были довольно вульгарные приключения до замужества! Разве не про нее говорят, что она была натурщицей и что позировала она во весь рост. Какой ужас! Женщина, стоящая совсем голая перед мужчинами, которые даже не были ее любовниками!
Наконец, она приняла приглашение, когда ее уверили, что m-me Шариго позировала только для головы, и что Шариго был бы способен в отместку за ее отказ выставить ее в неприличном свете в одном из своих произведений, и что, наконец, Кимберлей будет на этом обеде.
О, если Кимберлей обещал быть… Кимберлей, такой «настоящий джентльмен» и такой изящный, деликатный, очаровательный!
Шариго узнали об этих переговорах и сомнениях. Далекие от того, чтобы обидеться, они были довольны, что переговоры велись искусно, а сомнения были побеждены.
— Теперь нужно только быть настороже и вести себя, как настоящие светские люди, — так говорила m-me Шариго. — Этот обед, столь прекрасно подготовленный и ловко устроенный, являлся в действительности их первым выступлением на новом поприще светской жизни, венцом их светского честолюбия. И было необходимо, чтобы он удался!
За неделю до обеда все в доме было перевернуто вверх дном. Следовало многое обновить в нем, но чтобы это вместе с тем не бросалось в глаза.
Проводили репетицию освещения и убранства стола для того, чтобы не быть занятыми этим в последнюю минуту. Господин и m-me Шариго ругались, как извозчики, потому что они коренным образом расходились в своих эстетических вкусах: она склонялась к сентиментальному, он же хотел, чтобы все было устроено со строгим артистическим вкусом. «Это по-идиотски, — кричал Шариго, — они будут себя чувствовать, как в квартире какой-нибудь гризетки… Ах, как они будут хохотать над нами». — «Я тебе советую помолчать, — возражала m-me Шариго, нервное раздражение которой достигло наивысшей степени, — ты остался прежним прощелыгой, грязным посетителем пивных. И, наконец, с меня довольно, я не желаю больше терпеть». — «И прекрасно! Разведемся, моя милая кошечка, разведемся! Таким образом мы по крайней мере завершим серию и не будем выделяться между нашими гостями».