Сегодня к нашей избушке вышли трое мужиков, вооруженных винтовками.
Корнила узнал в одном из крестьян своего земляка-марьяновца, который пропал без вести после боя 25 августа, когда был убит Федор. Остальные двое были также повстанцами, но принадлежавшими к другим отрядам. К идее пробираться за реку и далее — за фронт они отнеслись более чем прохладно. А вот идея присоединиться к Трофиму и переждать там по меньшей мере до холодов или до прихода наших войск была встречена ими с восторгом. Подозреваю, что Трофим аналогичного восторга не проявит, ибо наш уход, как известно, позволял ему сэкономить значительные запасы. А возвращение вместо четверых «едоков» пятерых, надо думать, его весьма расстроит.
Тем не менее я вынужден буду примкнуть к большинству. В одиночку у меня мало шансов проскочить. Я слабо знаю местность, не имею добрых знакомых среди населения, но вместе с тем не прошло и месяца с тех пор, как Ермолаев провез меня по Уезду в качестве пленника, и много шансов, что меня узнает кто-либо из тех, кто пожелает проявить лояльность к краснюкам».
На этом дневник Евстратова заканчивался, но следом за его последними строками на тех же листах, вырванных из старой конторской книги, другим, корявым почерком было выведено:
«Совершенно секретно. Весьма срочно. Председателю Губернской Ч.К. т.
ПРИСТЯЖНОВУ К. Л. (лично в руки) ПРЕПРОВОЖДЕНИЕ При сем препровождаются документы, изъятые 23 сентября с.г. у уничтоженных и захваченных бандитских элементов, совершивших подлый налет на автомобиль председателя губревкома т. ЕРМОЛАЕВА, как-то:
1. Дневник записок капитана белой армии ЕВСТРАТОВА (бывший руководитель августовского мятежа в губернии, опознан свидетелями, убит в ходе преследования после налета на автомобиль).
2…»
Что еще собирался препроводить в Губчека автор этой записки, осталось недописанным, а само «Препровождение» было крест-накрест перечеркнуто, то ли потому что товарищу подсказали: мол, оно составлено не по форме, то ли потому, что он сам сообразил: нельзя писать препровождение на самом документе.
Имелось еще несколько бумажек, которые Никита наверняка с интересом прочитал бы, но в это время со двора донесся шум автомобильного мотора.
Запихнув бумаги в рюкзачок, Никита, аккуратно отогнув уголок гардины, выглянул во двор и увидел, как к парадному крыльцу дачи подъезжает красивый японский джип «Мицубиси-Паджеро», а из него выходят четверо крупных ребят в кожаных куртках.
Никита воспринял их появление не то чтобы совсем спокойно, но без дрожи в коленках — это точно. В принципе он прекрасно понимал, что, возможно, видит свою приближающуюся смерть. Точно так же, как в Чечне не раз чуял ее приближение по звуку шагов. Особенно тогда, в том самом первом бою, в подъезде.
Но там при нем был автомат а здесь только его «коллекция» пистолетов. И одет он был не по-боевому — в махровый халат на голое тело. Черт его помнит, куда одежда задевалась… Да и не успеть ему одеться. Люська уже встретила этих ребят, не иначе как это те самые, которым она звонила. Может быть, вообще все тихо обойдется?
Шаги забухали на лестнице, потом в коридоре. Дверь отворилась. Первой вошла Люська, должно быть, убежденная, что в нее Никита стрелять не будет. А за Люськой — невероятно, но факт! — вошел человек очень знакомый, и даже в чем-то родной. Правда, теперь в нем было не 86 килограммов, а несколько побольше.
Должно быть, отъелся, накачался после госпиталя. Никита вообще-то даже глазам не поверил, думал, померещилось. Но этот человек узнал его сразу и сказал:
— Бляха-муха! Братан!
— Федя? — Никита еще плохо понимал, чего надо ждать от появления своего однополчанина, то ли хорошего, то ли плохого.
Трое остальных недоуменно поглядели на Мингазова, который в этой славной когорте явно играл основную роль.
— Знакомого встретил, Газпром? — спросил один из них, со шрамом на верхней губе.
— Не то слово, блин! — сказал Федя, которому в этой компании дали кликуху, проистекающую не от имени, а от фамилии. — Это, мужики, тот самый, который меня на плечах вытащил. Я его должен до самой смерти поить.
— Зачем же до смерти? — сказал Никита. — Я жить хочу.
Мужики засмеялись, напряженность в лицах сошла.
— Ну, тогда, может, со встречи? — произнес тот, у которого был шрам на губе, и щелкнул пальцем по кадыку.
— Нет, — покачал головой Федя, — тут дело сложное, поллитра может помешать немного. Надо будет много мозгами работать, братаны.
— Мне бы одеться… — скромно заметил Никита. — А то у меня под халатом — только собственная шерсть, и то в малом количестве…
Все посмотрели на Люську, как бы требуя объяснений.
— Сожгла я все, — произнесла та, — и белье, и куртку, и ботинки. В камине.
Его в этом могли видеть, опять же он там натоптал… Мелочь и все, что в карманах было, — вот. Все вынула.
И она подала Никите его обтрюханный дерматиновый бумажник.
Никита, Люська и Фарид-Федя сидели в мужской курилке на первом этаже.
Ветров хорошо понимал, что на Федину благодарность за давнишнее спасение жизни ему не стоит надеяться как на панацею от всех бед. Мир, с которым он сейчас начал общаться, был очень непредсказуем и мог чем угодно огорошить.
Потому что в нем собрались люди с разными биографиями, с разными понятиями о жизни. Одни придумали для себя какой-то кодекс чести, другие довольствуются тем, что не запрещает воровской обычай, а третьим, по большому счету, вообще никаких тормозов по жизни нет. Даже в отношении, условно говоря, «своих». А Никита тут чужой по всем статьям. Его появление тут, у Люськи, уже создало проблемы, о которых он даже догадываться не может. Да и Люська небось слабовато представляет, что из всего этого может получиться. А Федя — по-здешнему, Газпром — тоже не Бог весть кто. Наверняка, если ему поставят вопрос ребром: или — или, он все-таки выберет свою жизнь, а не жизнь своего грозненского спасителя.
Взамен махрового халата на голое тело Люська разыскала для Никиты трусы и майку, которые относительно подходили по размеру, джинсы, которые при хорошо затянутом ремне не сваливались, и кроссовки, которые были на размер больше, чем надо, но на шерстяном носке не болтались (носки Люська тоже откопала в бывшем балясинском шмотье). Байковая рубаха, которая, по словам Люськи, покойному Вальте была два года как мала, сидела на Никите мешком, но и на том спасибо.
Сидеть в курилке и говорить о жизни можно и в обносках.
Фарид про себя и свое социальное положение ничего не поведал. Он лишь внимательно слушал то, что рассказывали Никита и Люська. Не перебивал, не вмешивался, не поддакивал — только слушал, и понять по лицу, верит он или не верит, одобряет или не одобряет, было очень сложно. Хотя сугубо восточных черт во внешности у него было не так уж много — половина граждан с фамилиями Иванов, Петров и Сидоров намного скуластей, да и по-русски Федя говорил скорее с поволжским, чем с татарским акцентом — все-таки какая-то азиатская непроницаемость ощущалась, давала о себе знать.