И это все еще хорошо, это еще мир людей… пусть изрядно одичавших, но людей. А вокруг, на сотни километров — темный мир четвероногих. Мир маралов, лосей, горных козлов, росомах, кабарги, медведя, волка… Нет, всего не перечислишь, да и незачем. Мир капканов и силков на зайцев, медвежьих берлог, водопоев и отстойников. Мир, где смерть от голода — обыденность.
В этом мире, как видно, и остаться Володе навек, если не удастся убежать.
— Вова… А про Никиту ты думал? Про Вареньку?
Помолчали. Только пыхали трубки обоих.
— Коля… Пугать-то нас пугали, это точно. А ты представь, что Егор Пантелеевич стреляет в Никиту? Можешь представить? Или что Василий Андреевич зарубит Вареньку? Ну то-то… Да и что их тогда убивать, если я уже сбежал? Они пока что нужны, как заложники.
— То-то и оно, что как заложники… Если бежишь, то это и тебе месть. И мне урок, чтоб не сбегал, — усмехнулся Николай.
— Урок… Ни тебе урок такой не нужен, ни Валентину. И каждый человечек на счету, а они ведь большие уже.
— Валентину такой урок особенно не нужен, это точно. Он сам кому угодно урок даст. И что на счету каждый, это точно. Но что перевесит, ни ты не знаешь, ни я, ни они сами. Так что ты себя не убеждай, не пытайся доказать себе, что все в порядке. Обманывали тебя тут хоть раз?
— Это ни к чему… Оба мы знаем, что не обманывают они.
— Ну то-то же. А что, если сбежим, детей убьют, дважды сказали, на сходке. Все слышали.
Помолчали, пыхтя трубками.
— А если все-таки найдут деревню?
— Деревню, вестимо, найдут. Вопрос, сколько времени пройдет, а найдут. Только для меня что переменится? Геологом опять не стану? Так я им в любом случае не стану больше никогда. В колхоз запишут? Пусть запишут. Советскую родину предал? Я так понимаю, что меня сюда силой привели, и что я сбежать может и хотел, а не сумел. Так и буду с семьей жить, охотиться и скот разводить, ни в чем ни перед кем не виноватый. А если и дадут срок, Тоня ждать будет, я знаю. И семья, выходит, сохранится.
Помолчали, снова набив трубки. Разговор и планировался как непростой, а получался еще трудней.
— Коля… А вот мама. С которой ты отца тащил. Неужели увидеть не хочешь?
Опять молчание. Перестало капать с крыши — подморозило.
— Вопрос понятен. Отвечаю. Мама разошлась, и второй раз вышла замуж. Из интерната она меня не забрала, и где она живет в настоящее время — я не знаю. И тогда — в шестьдесят пятом — не знал. А родина… Общага — вот моя родина. Помойные контейнеры, нищета, грязища, матерщина. Нет у меня родины, Володя, и матери нет, даже если живая. Так что вот… Если хочешь — беги. Но я не побегу, Володя. Так не хочу я отсюда, что прямо не могу. Вот так.
Ну что ж, все было сказано, и честно. Володя прошел метров сто, по визжащему под валенками снегу, толкнул набухшую дверь, обстучал валенки перед тем, как войти. В избе было почти совсем темно, трещала лучина. Катерина, как всегда, пряла, ее редко можно было застать за каким-нибудь другим занятием. И как всегда, встречала, улыбаясь. Эта милая, хорошая улыбка в полутьме! Не виноватая ни в чем жена; привычная, родная, почти всегда с хорошим настроением. Коля считал — повезло. Наверное, так и есть, повезло. Катерина хорошая… только дикая очень. Первобытный человек и есть первобытный человек. Она не умеет читать, не до того. «Жена ученая, дом не метен», — пришла на ум пословица. У него дом метен, сказать нечего.
И дети растут дикарями. В этом Катя в общем-то не виновата. Откуда здесь возьмутся книжки? Когда Вася был совсем маленький, ему, Володе, снились детские книжки. Такие — на картоне, с большими яркими картинками. Вася умер, простудился и сгорел в одночасье. Там, в большом мире, такую болезнь и за болезнь давно уже не считают, а здесь…
Когда родились Никита, Варвара, детские книжки не снились. Володя смирился, что книжек нет и никогда уже не будет. Что его детям ничего не расскажешь про города, где все дома — по три и по пять этажей. Не объяснишь, что можно жить на втором этаже или на пятом.
Что можно ездить на работу на трамвае… И вообще, что можно ездить на работу. И что такое работа, за которую платят деньги… Показать им паспорт, командировочное удостоверение… Что-то из другого мира.
Владимир сравнивал себя с марсианином на Земле. Было что-то из противной фантастики про такого марсианина, поселившегося в советском городке. Или этот марсианин испугался американцев и понял, с кем историческая правда? Подробностей Володя не помнил.
Впрочем, бывало так же и на Земле; знай лучше фантасты историю, писали бы намного интереснее. Володя любил книжки про путешествия, про приключения открывателей земель. Была у него детская книжка «Водители фрегатов», единственная путная книжка плохого писателя — Николая Чуковского. Сын знаменитого, а сам писал довольно скучно. Прочитав «Фрегаты», Володя взрослым нашел и остальные его книги: «Княжий угол», «Девочка Жизнь», «Балтийское небо»… И удивился: «Фрегаты» оставались чем-то удивительным, словно и писал совсем не он.
А в книжке для подростков было место про судьбу матросов Лаперуза. Корабль разбился на острове Ваникоро, в Тихом океане. Экспедицию искали… и нашли, но только через сорок лет, и все матросы уже умерли. Даже тогда, лет в четырнадцать, Володя вздрагивал, представляя старого уже, седого француза, выходящего на берег моря… Человека, безнадежно выброшенного из цивилизованного мира… Навсегда.
Была и еще одна книжка… Володя не помнил названия. …В 1805 году экспедиция капитана Головнина снимала берега Сахалина… И выставила на берегу пост — пятерых матросов. Беречь берега Сахалина — всем говорить, что это российская земля, ждать новой экспедиции. А точные координаты места, где высадились эти пятеро, из соображений конспирации, знали только два офицера — мичман Хвостов и лейтенант Давыдов. Прибыли в Петербург, а какой же офицер, вернувшись из плавания, не утроит грандиозной пьянки! Загуляли Хвостов и Давыдов, а какая же пьянка — да без гусарства и ухарства?!
В третьем часу ночи разводили мосты в Петербурге. Поплыл, стал подниматься мост под ногами Хвостова и Давыдова. Прыгнули Хвостов и Давыдов с одной половинки моста на другую — авось успеют?! И не успели. Зачем прыгали?! Не осталось свидетелей, некому рассказать.
А последний из пятерых оставленных на пустом берегу Сахалина помер от старости, в поселке дикого племени айну, году уже в 1850-м. Интересно, а этот старик, он рассказывал про Петербург своим детям от самки-женщины айну? Скажем, про выстрел из пушки ровно в 12 часов дня?
А матросы Лаперуза, они рассказывали черным туземным женщинам, что такое мадемуазель и мадам? И чем пахнет вечерний Монмартр, если взять чашку кофе в кофейне?
Возникали, вероятно, вопросы: «А что такое 12 часов?», «А что такое кофе?», «А что такое чашка?».
Первые годы Володя пытался рассказывать жене, развивать ее ум. Она была не против, слушала, только ей ведь все равно — расскажет он о том, как определяют возраст геологических пород, сюжет «Войны и мира» или про то, как он убил зайца в верховьях Желтого ручья. Муж рассказывает — надо слушать и постараться запомнить. Рассказывает — значит, любит. После разговоров и остальное все… это самое… лучше как-то получается.