Мужа Катерина очень любит. Женщина душевная и с колоссальным чувством долга. Для здешних это почти одно и то же — любить, заботиться, хотеть, интересоваться… Мужа надо любить, это ясно. Все любят мужей. Мужа нельзя не любить, неприлично… И непрактично — хотелось добавить Володе.
Володя предпочел бы, чтобы в отношении жены было больше личного, интимного, и все-таки поменьше неизбежного. Но ведь и это предпочтение — из какой-то совсем другой, гораздо более тонкой, несравненно более сложной жизни.
Жена умела чувствовать его состояния… без особенно глубокого понимания, что за этим стоит. Понимала на уровне интуиции, хорошо ли ему, плохо ли. И умела подлезть к нему, рассмешить, переключить на себя. Так действуют совсем маленькие дети с любимыми папами (так всегда поступал Вася в короткую свою пятилетнюю жизнь), и еще домашние животные.
Володя взял жену за руку, стал ей рассказывать про троллейбус, про поезд — как он ехал в Карск из Москвы.
Вроде бы завтра ведь опять вставать до света: выгребать навоз, кормить скотину. Мало того, что вся жизнь — работа без праздников и выходных, работа навязывает ритм, работа определяет, когда ее надо выполнять. Медведей надо бить в декабре. Огород вскапывать в мае. Кормить скотину рано-рано утром, вставая до свету. Над жизнью висит это «надо!»
Сидели за обедом, когда заскрипел снег под валенками подходящего. Хлопнула дверь, без стука вошел отец Андрей. Здесь все ко всем входили, не стуча. Вошел, перекрестился на икону, откинул волосы привычным жестом. Совсем бы хорош, красив батюшка, да уж очень диковатый взгляд. Чуть ли не самый дикий взгляд в деревне… Для шамана — в самый раз, но никак не мог привыкнуть Володя к этому сочетанию: православного священника с шаманом. А сочетание сложилось, что поделаешь.
Отец Андрей стал попом ровно потому, что родился от попа. Отец Андрей, своего рода поп-младший, стал священником так, как становятся шаманами представители диких племен: перед смертью отца сын был рукоположен в священники, и неизвестно, как отнеслась бы церковь к такому варианту и признала ли бы его право на священный сан.
В крохотной общине, оторванной от остального мира, отец Андрей стал ходячим вместилищем культуры… опять же, скорей как шаман или как священник недобрых времен переселения народов и власти дикарей над культурной, но рухнувшей Римской империей. Положение отца Андрея было оправдано! В конце концов, если община хотела остаться грамотной и сохранить хоть какую-то память о достижениях науки и культуры, должен был кто-то хранить книги, знать грамоту, делать бумагу из бересты, хранить память об основах медицины, учить детишек всему, что сам еще помнит. Отец Андрей был единственным, кого община могла прокормить для того, чтобы он занимался всем этим, а не ставил бы сам силков и не стрелял зверей. Избавить священника от огорода и скотины община уже не могла.
Оторванный от всего остального мира, отец Андрей сам уже путал учение Христа с поучениями пророков Ветхого Завета, поучениями деревенских старцев, с вызыванием горных духов у тофаларских шаманов. Все, не связанное непосредственно с производством еды, а особенно все, связанное с любыми надмирными силами, постепенно смешивалось в светлой, хорошей, но очень одинокой голове.
Отец Андрей верил в Творца и верил в то, что Он послал на землю Сына. Но верил ничуть не меньше и в способность медведей и волков превращаться в человека… Не всех, конечно, а только особенных волков и медведей. Верил в духов земли, в посвященные им охотничьи заклинания, и брызгая святой водой на стволы ружей и силки, что-то быстро наговаривал по-тофаларски…
Отец Андрей регулярно путешествовал в Пещеру, где жили, по мнению тофаларов, самые страшные духи — как минимум, раз в год, и уж, конечно, по всем важным случаям. Православный священник, он нимало не скрывал, что ставит свечи духам Пещеры и молится самому Шару.
Веру в Шар занес в деревню человек, найденный в тайге в сороковые еще годы. Работал он на руднике, где люди быстро умирали, сами не зная от чего. Возле рудника была пещера, а в пещере — удивительный шар, светящийся в темноте. Сам собой светящийся, вспыхивающий в темноте, стоит только войти в этот зал.
Потом был день, когда зеки вошли в рудник, а вход в него замуровали, обрекая людей на погибель. Немногие, кто знал, ушли в пещеру, и только он один сумел выбраться наружу до того, как умер. Никто из заключенных и не знал, что у пещеры есть выход наверх.
Беглый показал дорогу к шару, исполняющему желания, и отец Андрей ходил туда же, поклонялся удивительному Шару.
— Володя… — позвал тихо батюшка, — давай на сходку. Тут про Фрола решать надо.
Володя понимающе кивнуть. Решать надо… И решить нельзя. Один холостой парень, другие подрастут нескоро. Три холостые девки на деревне. Женить — нельзя. И не женить — нельзя. Как быть? Неразрешимая проблема.
Старики и старухи вчера беседовали с девками: может, они согласны сразу втроем стать женами Фрола? Сперва старики обстоятельно переговорили сами, между собой, потом уже позвали девок.
Стереотипный диалог:
— Нет, я второй женой не буду…
— Ну будь первой, а Марьяша будет второй…
— Не могу я так… не по-людски…
— А как по-людски, Людмила? В тебе женское пропадает, вон какая годная… А родить?
Краснеет. Опускает голову:
— Все равно так не могу…
И ведь понять ее можно! И нужно. Не должна быть третьей женой крещеная девица, не должна… И Марьяшу понять нужно. И Алену. И уж конечно, надо понять стариков.
Отдать лишних девок мужикам постарше, уже женатым? Может быть, кто-то согласится? Так это то же самое — многоженство, как у мусульман… Какая разница, кто будет вроде мусульманина?
Фрола женить на одной девке. Пусть сам выберет, на ком… Но так проблему не решишь, все равно две девки бесхозные остаются.
Деревня не спешила принимать решение — спешить некуда, все решиться во благовремении, в нужные сроки; а дело важное, надо все подробно обсудить, обговорить со всех сторон. Да и занятие, и тема разговоров. Годами не происходит ничего интереснее, чем заблудившаяся корова, которую искали почти месяц, или чем насморк у деда Егора. Людям хочется событий как везде, во все времена, во всех странах. Огромный мозг хочет информации, потребности получать сведения, оценивать их, чтобы думать и сравнивать — не меньше, чем потребность в еде, воде или во сне. Люди хотят думать и хотят иметь, о чем думать. А событий мало, и события обычны, ожидаемы.
Наступает весна, как всегда. И лето, и осень… Как было во все времена, от дедов-прадедов до нас. Все темы разговоров — в какие сроки наступила весна, теплая ли, и какие весны бывали раньше. Но весна есть весна, и все про весны переговорено на сто рядов. И про зимы. И про осени переговорено.
Становится важным отличать год от года: «Год, когда червь побил всю капусту», «Год, когда в июле выпал снег», «Год, когда родилось у одной овцы пять ягнят». Такая память важнее, чем счет лет от Рождества Христова. И становится понятным, почему летописцы писали: «В лето не бысть ничего». Очень наглядно: здесь слишком много лет, в которые «не бысть ничего».