У Алессии грустный вид.
— И живете вы в катакомбах. Древние христиане выкопали их для того, чтобы хоронить покойников рядом с могилами святых. А вы ваших мертвецов выносите наружу, как мусор.
Она поворачивается ко мне спиной. Ее руки вытянуты вдоль туловища, как будто чтобы сдержать раздражение. Я ее такой никогда не видел.
Она гладит по спине мертвую девочку, делая это с трогательной нежностью.
— А вот мы не избавляемся от наших мертвецов. Они всегда с нами.
— Вы их всех храните здесь?
На лице Алессии горькая, почти саркастическая улыбка.
— Всех мертвецов Венеции? Нет, это было бы невозможно. Опыт научил нас находить наиболее подходящие места. Такие, где состояние воздуха и почвы допускают процесс консервации. Для нас важно сохранять контакт с мертвыми.
Она еще раз ласкает мертвую сестру, а потом поворачивается ко мне спиной и уходит по направлению к выходу.
Там еще один коридор, короче, чем первый.
Лестница, вырытая в скале, приводит нас на первый этаж дворца.
Я столько времени жил в полумраке подземелья, что почти забыл, что это за чудо — свет. Какая это драгоценность, даже больше, чем воздух и вода.
Смотреть на предметы, которые светятся, на густые тени, которые они отбрасывают, — это целый спектакль. Как будто я много лет был слепым и мог познавать предметы только на ощупь, а теперь мир открылся мне в первый раз.
— Тебе нравится? — спрашивает она меня; ее глаза смеются.
Ее настроение меняется с невероятной скоростью. Это девушка — как день в грозу.
— Это прекрасно, — отвечаю я ей.
— Но ты же еще ничего не видел.
— Кому принадлежит это здание?
— Это мой дом.
— Этот дворец? Твой дом?
— Да. Пойдем, я покажу тебе кое-что.
Мы поднимаемся по парадной лестнице, темной и мрачной, но даже и она сверкает в лучах солнца.
Я смотрю, раскрыв рот, на потолки, украшенные лепниной, на огромные подсвечники, картины, с которых смотрят строгие лица прелатов, военных в форме и париках семнадцатого века, судей и великосветских дам, — они все провожают меня презрительным и надменным взором.
Поднявшись по лестнице на два пролета, Алессия ведет меня в большой зал с разукрашенным потолком. Вдоль стен же в нем — два огромных буфета с невероятным содержимым.
— Когда-то Венеция славилась своими изделиями из стекла. Здесь был целый остров, Мурано, который производил все это.
На полках — целая коллекция чудес: вазы и бокалы невероятных цветов, украшенные так замысловато, что перехватывает дыхание.
Алессия ведет меня к самой маленькой полке, на которой стоит единственный предмет. Это ампула из полупрозрачного стекла, высотой всего в несколько сантиметров. Она кажется такой легкой, будто сможет взлететь, если подкинуть ее вверх.
— Это очень древняя вещь, — шепчет мне Алессия, как будто не хочет отвлекать меня. — Ее нашли на одном римском корабле. Когда вода отошла от берега, мы нашли много сокровищ. Этому стеклу более тысячи восьмисот лет. Красиво, правда?
Я киваю. Невероятно, что настолько хрупкая вещь может пережить тысячелетия и не потерять свою красоту.
Кажется, будто Алессия снова проникла в мои мысли.
— Мир умер, миллиарды людей — тоже… Целые города превратились в пыль, вся планета — это радиоактивные руины…
Она открывает дверцу шкафа. Это почти сюрреалистический жест, потому что стекло в самой дверце отсутствует и на самом деле ее можно было бы и не открывать. Но она все равно открывает.
Осторожным движением Алессия берет вещицу и протягивает ее мне.
— Хочешь сломать ее? Можешь это сделать.
Мои пальцы тянутся к ампуле. На секунду и вправду я ощущаю желание раздавить это совершенство, расплющить ее так, чтобы ничто, даже чудо Господне, не могло бы ее спасти.
Отдергиваю руку обратно.
— Нет, — говорю я, — это будет неправильно.
Алессия кажется разочарованной.
— Я знаю, что вы убивали людей, чтобы добраться сюда. Я знаю, что ты тоже убивал.
Я хотел бы что-нибудь возразить. Но, конечно, возразить мне нечего. Я лишь качаю головой:
— Я делал то, что должен был делать, чтобы доехать сюда. Моя миссия…
— О да. Твоя миссия. Вот что важно. Только это и важно. И что ты готов сделать ради своей святой миссии?
— Все, что потребуется, — отвечаю я ей с горечью в сердце.
— Ты мог бы даже убить меня ради своей миссии? — спрашивает она, возвращая древнюю драгоценность на место и снова закрывая дверцу шкафа.
— Нет, — отвечаю я ей, — тебя бы я никогда не смог убить.
— Почему же?
Что я должен ей ответить на это? Что я могу ответить?
Изо рта у меня вылетают слова, которых я и сам от себя не ожидал:
— Потому что это место прекрасно. И ты принадлежишь к этому месту. Я никогда не смог бы причинить вам зла.
— Даже если от этого зависел бы исход твоей экспедиции?
— Даже если и так. Нет, я никогда не смог бы стать твоим врагом.
Алессия кажется разочарованной.
— Никогда — это важное слово. Никогда означает — «очень долго».
Я размышляю над ее словами. Она права. Никогда — это и правда очень долго.
Но я не боюсь повторить свою клятву.
Алессия улыбается.
Неожиданно ее мрачность улетучивается, и она снова становится той девушкой с легкой походкой, что пленила меня во сне.
— Посмотри на это, Джон. Тебе нравится? Они называются goti de fornasa, «стаканы для печи». Мастера, которые выдували стекло, делали их для себя, как обычные стаканы. Это было единственное стекло, которое не предназначалось для продажи. Потом все изменилось, но это оригинальные стаканы. Им больше пятидесяти лет. Больше, чем тебе.
В ее последней фразе сквозит шутливая нотка, а тон насмешливый, почти заговорщицкий.
Это обычный флирт, словесное фехтование между женщиной и мужчиной. Но не между женщиной и священником.
Я должен сказать ей об этом.
Но почему же я не говорю?
Почему я улыбаюсь и отвечаю ей:
— В этом новом мире осталось мало вещей, которые старше меня?
Алессия ведет меня в другие комнаты, тоже наполненные сокровищами.
— Нам пришлось поставить предметы искусства в самые темные комнаты. Некоторые здания обвалились после того, как вода отошла. Другие — на грани разрушения.