— Я вижу из твоих воспоминаний, что ты уже встречал марионеток. Ты убил трех из них на дне ямы. Это создания, живущие в пограничном состоянии между жизнью и смертью. Они не мертвы, но, тем не менее, и не живы. Не совсем, по крайней мере. Но они люди, нравится вам это или нет. Как и я. То, что вы делаете с любым из них, вы делаете с родом человеческим. В том числе и самое ужасное.
— Не могу поверить, что можно дойти до такого, — говорит Дюран ледяным голосом.
— А что, вы сильно лучше, когда используете нас как мишени или когда для собственного развлечения заставляете сражаться друг с другом? Когда герцог устал бы от меня, устал бы от новизны, я кончил бы на арене, в бою с собаками. А потом то, что осталось от меня, набили бы соломой и отправили в коллекцию герцога. И вы говорите мне, что не можете поверить, как можно дойти до такого?
— Мне некогда выслушивать уроки этики от таракана!
Эта форма коммуникации настолько интимна, что кажется, будто она происходит прямо от одного к другому. Но на деле, как я теперь замечаю, Грегор говорит в головах всех нас. Кроме, пожалуй, герцога, сидящего в углу, обхватив руками колени и уставившись в пустоту.
— Избавь меня от этой гнусности, Егор, — шепчет Дюран.
— С удовольствием, капитан, — ухмыляется Битка, доставая из сапога лезвие.
— НЕТ!
Голос Грегора гремит в стенах наших голов, точно гром.
— Ну а с этой что делать? — наступает Дюран.
Мысли Грегора становятся грустными, мрачными:
— Вы ничего не должны делать. Я уже все сделал сам.
Я оборачиваюсь. Смотрю на предмет на кровати. Она больше не двигается. Ее глаза направлены в небеса. Если она когда-либо знала, что такое небеса. Интересно, не подразумеваю ли и я теперь под небесами нечто чисто физическое, реальное? Когда-то, говоря «небеса», я имел в виду Рай. Теперь мне приходит в голову цвет, которого больше нет, — голубой, и то низкое покрывало облаков, которое давит на нас, — облаков, беременных смертью.
Я склоняю голову перед мертвой. Подношу ко лбу руку, чтобы перекреститься.
— НЕТ! — Рык в моей голове полон гнева. — Не вмешивай в это дело своего Бога! Выйти отсюда! Выйдите все!
Грегор склоняется над трупом. Его мысли гонят нас из комнаты.
Не знаю, какие ритуалы практикуют эти создания. Точно не те, которым меня обучила Церковь. Может, они исповедуют древние дохристианские культы, ритуалы, возвращенные к жизни Страданием? Как культ Митры. Древние боги как будто никогда не уходили, а просто молчали, скрывшись в ожидании, пока их снова вызовут к жизни…
Грегор проводит там пару минут, не больше. Когда он выходит, от его мыслей исходит спокойствие, безмятежность. Но только одно мгновение.
— Следуйте за мной, — приказывает он.
Я спрашиваю себя, откуда он берет информацию, позволяющую нам пройти через весь дворец, не будучи ни разу замеченными, используя скрытые в стенах проходы и коридоры, настолько пыльные и покрытые паутиной, что невозможно, чтобы они были известны герцогу, который и правда идет по ним в явном изумлении. Но если Грегор берет всю эту информацию не из его головы, но откуда же? Из какого источника знания?
— А этот Грегор Самса, — слышу я голос внутри, — он хороший или плохой?
Я раздумываю над этим, идя в темноте.
— Ни то, ни другое. Это человеческое существо, которое однажды утром просыпается и обнаруживает, что оно превратилось в таракана.
Эхо смешка. Как волна, приливающая к моему мозгу и отступающая назад.
— Мне знакома эта история… Кто тебе ее рассказал?
— Была такая книга. Знаешь, что такое книга?
— Приблизительно. Ты, наверное, заметил, что у меня нет глаз? И все же — да, я вижу в твоем сознании, что такое книга. Это история, выгравированная на вещи под названием «бумага» при помощи значков, которые похожи на маленьких черных червяков. Эти червяки рассказывают историю, как кольца деревьев. Ты видел кольца деревьев с тех пор, как мир изменился? Немногих оставшихся деревьев? Ты видел, какие они? Когда-то это были идеальные окружности, как те, что камень рисует на поверхности воды. А теперь они… Как это называется? Неправильные. Эксцентричные. Они рассказывают причудливую, странную историю. А как кончается история Грегора Самсы у тебя в голове?
— Хорошо.
Грегор снова смеется.
— Ты не умеешь лгать, Джон. И все же не монстр редактировал твою историю. Ты когда-нибудь задумывался о том, кто настоящие монстры с точки зрения тех, кого вы называете монстрами?
Мне не нужно отвечать ему. Он уже читает это в моих мыслях.
— Всегда спрашивай себя, кто монстр, а кто нормален. Особенно в мире, где быть монстром стало обыденностью. Что для тебя значит «нормально»?
Я долго думаю, а когда нахожу ответ, мы оказываемся перед дубовой дверью, обитой металлом.
— Последняя дверь. Ответь мне сейчас, священник. Потом времени уже не будет.
— Я думаю, что для меня норма совпадает с добротой. Для меня нормально то, что добро.
Грегор Самса приближает свою голову к моей, пока мои глаза и место, где должны были быть его, не оказываются на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга.
— Ты либо святой, либо идиот, отец Дэниэлс. Сколько доброты у вас там, вместе, откуда ты пришел? А если ее так много, почему вы не экспортируете немножко? Почему вы не дарите ее тем, кому повезло меньше, чем вам, и он живет в тени Зла? Если люди, путешествующие вместе с тобой, — провозвестники Добра, почему они используют пистолеты, а не вашу священную книгу?
Он поднимает руку и бьет в дверь, точно в середину. Дерево трескается. Еще один удар, и дверь раскалывается пополам в длину на глазах у изумленного Дюрана и остальных.
— Я прочел в твоих мыслях, как кончается история человека-таракана. Это красивый конец. Он нормальный. Такова жизнь. Таков мир.
Дверь поддается и открывается. Половина падает на землю, половина остается висеть на своих петлях.
Грегор бросается наружу, в ледяной снег, кружащийся на ветру.
Град пуль обрушивается на его голову и грудь. Одну руку полностью отрывает, и она отлетает в сторону. Капли крови брызгают мне в лицо и на стены.
Создание падает назад, опрокидываясь в пространство за дверью. Оно неподвижно лежит на земле. Я наклоняюсь к нему.
Черный панцирь продырявлен по меньшей мере в дюжине мест. Тело слегка дрожит под моей рукой, и это все.
Не имея возможности заглянуть ему в глаза, трудно понять, живо оно или мертво.
Потом его голова медленно поворачивается ко мне.