— Грегор, дурак чертов…
— Почему?
— Ты знал, что за дверью были эти люди. Ты не мог не знать этого. Так почему ты решил умереть?
— Потому, что я Грегор Самса, человек-таракан. И потому, что это подходящий для меня конец.
— Ты обещал доставить нас в Венецию.
— Так и есть. Я сдержал обещание. Вы поедете туда. Благодаря моей смерти.
— Грегор…
— Прощай, священник. Приятно было с тобой познакомиться, как говорили вы когда-то…
Потом его тело прекращает дрожать. И на место его голоса в моем сознании приходит пустота.
Я чувствую удар в спину.
Сильный, злой удар.
Герцог сжимает в руках погашенный факел, используя его как дубинку.
Он бьет меня еще раз.
Я ищу глазами Дюрана и вижу его стоящим на коленях с руками на затылке. Три человека в респираторах и противорадиационных костюмах направляют автоматы на него и на остальных Гвардейцев.
Другой человек, стоящий подбоченясь в нахальной позе, занимает весь порог. На нем черные доспехи, сделанные из блестящего металла, напоминающего панцирь бедняги Грегора. Из-за этой брони он кажется гигантом. На лице титанической фигуры стальная маска с встроенным респиратором. Но невероятнее всего украшение на груди доспехов: золотой перевернутый крест, а на кресте — один из тех монстров с длинными руками, которые атаковали нас в Торрите Тиберине. Распятие сделано с невероятным мастерством. Изваявший или отливший ее был настоящим мастером.
Но у меня нет времени рассматривать остальные детали, потому что этот человек заходит в комнату, глядя на меня и на Грегора через черное стекло своего забрала. Затем он поднимает ногу и с силой бьет меня в грудь, так что я откатываюсь к стене. Еще один жестокий удар, в голову. У меня двоится в глазах. Болезненный свет пронзает мой мозг, как молния.
Той же обутой в металл ногой человек в черной броне надавливает на голову Грегора, медленно, пока та не раскалывается как перезревшая дыня.
Я слышу последнее сообщение, тихое, как будто издалека, за секунду до того, как теряю сознание:
— Максим готов. Ты должен…
А потом ничто. Страшное и милосердное.
Не знаю, сколько времени я пробыл без сознания: может, всего пару минут, а может, несколько часов. Вероятнее второе, учитывая, что в сознание я прихожу на металлическом полу, голым и со связанными руками и ногами. Холод проходит через сталь, как ураган игл, отдавая меня во власть судорог. Выходя изо рта, дыхание моментально конденсируется в пар. Воспоминания о тепле джипа и герцогского дворца еще больше усиливают остроту восприятия окружающего меня холода.
Пространство, в которое я заточен, небольшое и освещено слабым красноватым светом. Я пытаюсь осознать его глубину, и тут мне на помощь приходит вид другого тела в метре слева от меня, такого же голого и связанного. Для того, чтобы разглядеть его, я поворачиваю голову, и от этого каждый миллиметр поворота вызывает у меня чудовищную боль.
На полу валяются тряпки и сломанные коробки, воняющие смазкой и ржавчиной.
Поначалу я не узнаю связанного человека, пока по странному изгибу его спины не понимаю, что это герцог. Его глаза закрыты. Он гол, как и я, и так же мучим холодом. Не ожидал я его увидеть в таком положении. За телом хозяина Урбино виднеются и другие. Тела двигаются в разные стороны, катаясь по полу, так как тот находится в непрерывном движении. Некоторые в сознании, некоторые кажутся спящими или без сознания, и движение комнаты играет ими, как море бутылкой. Глаза герцога сомкнуты, его веки сжаты так плотно, что кажется, что они сшиты. Он явно в сознании, но не хочет смотреть.
С трудом передвигаясь и испытывая острые приступы боли при каждом движении, я в конце концов умудряюсь повернуться на правый бок.
Первым я вижу тело Дюрана.
Глаза капитана сосредоточенны и внимательны, несмотря на то, что один наполовину заплыл гематомой. Удар, рассекший ему бровь, был, должно быть, ужасающей силы. Кто-то кое-как зашил рану рыболовной леской. Порез грязный, зараженный.
За ним я смутно различаю Битку и Буна.
Дюран двигает головой в отрицательном жесте. Потом плотно сжимает губы.
«Не говори».
Я в свою очередь показываю движением головы «да» и закрываю глаза.
Я хотел бы снова услышать голос Грегора Самсы в своей голове. Но вместо него там лишь молчание и шум крови, вяло текущей по моим венам.
Церковь научила меня верить, что человек от рождения больше содержащей его оболочки. Что душа вечна. Но, лежа на холоде, голым, в окружении запахов крови и дерьма, трудно думать о подобных вещах. Через некоторое время мне тоже приходится помочиться, и на мгновение ощущение теплой жидкости, стекающей по ляжкам, приносит почти удовольствие, но потом его сменяет стыд. А потом усталость, милосердно приносящая сон, а со сном и послание.
На этот раз это не женщина в голубом. Не Алессия.
Загадочные слова принадлежат не ей.
Мне снится необъятный лес, такой большой, что кажется бесконечным. На улице день, но мне не страшно. Я не видел деревьев уже двадцать лет. У меня захватывает дух. На одной из фотографий Максима, изображающей осенний парижский парк, есть несколько деревьев. Уверенность в том, что те деревья стали прахом, — как прямой удар кинжалом под ребра до самого сердца.
Но здесь, во сне, в том, что мое создание не отличает от реальности, деревья живы, и их верхушки шелестят на ветру как бумажные веера, и я даже чувствую их запах.
Я иду по лесной тропинке. Я гол, но мне не холодно. Шорох гравия под моими босыми ногами кажется тихим смехом. Мне представляется лицо японской девушки, смеющейся, прикрывая рот рукой.
Тропинка пахнет хвоей и росой. Солнечный свет проникает сквозь верхушки вечнозеленых деревьев. Легкий туман стоит среди кустов.
Лес полон жизни. Я чувствую ее в хрусте ломающихся веток, в шорохе листьев, в звуке падающих капель росы.
Я иду, слегка поглаживая ветки. Протягиваю было руку, чтобы сорвать идеальную землянику, но в последний момент останавливаюсь и оставляю ягоду на месте.
Что-то — род космической улыбки, не знаю, как назвать это по-другому, — радостно отвечает на мой отказ. Тропинка перед моими глазами открывается на лужайку, опоясанную солнечными лучами, образующими почти идеальный круг вокруг сидящей в центре фигуры.
Юноша сидит ко мне спиной в позе лотоса. У него прямая спина, он совершенно неподвижен.
Каким-то образом я знаю — чувствую, — что он смотрит на меня, хотя его глаза закрыты, и даже это я знаю, не видя. Когда я оказываюсь перед ним, его глаза открываются. На мгновение мое сознание прячется, как улитка в раковину. Его глаза абсолютно белы. Я испытываю бессознательное отторжение. Но потом губы юноши складываются в улыбку, и ужас проходит. Рука его приподнимается и делает мне знак сесть напротив. Я подчиняюсь.