– Я читал, что он покончил с собой.
– Да, верно. Как бы то ни было, кинокомпания попросила нас закончить фильм за него, и мы согласились.
– Ты и Вертун-Болтун собираетесь снимать «Полночь»? Дружище, это самое удивительное, что я слышал за последний месяц. Можешь не сомневаться, я участвую. Что мы будем делать?
– А ты не можешь сегодня вечерком в районе девяти подъехать ко мне? Мне бы хотелось объяснить это всем сразу.
– Конечно. Мы с Шон сегодня все равно собирались в кино, так что я ей сам скажу, когда встретимся.
Слушай, Уэбер это же просто фантастика. Большое тебе спасибо за то, что не забыл про меня. Это будет первый раз, когда мне доведется играть профессионально.
– Может, для начала это и не лучший вариант, поскольку мы еще и сами точно не знаем, что делаем. Но, думаю, в любом случае будет интересно. Послушай, давай потом поговорим. А то мне еще нужно позвонить Уайетту и рассказать ему о Хьюстоне.
– Уэбер, я только вот что еще хочу тебе сказать. По словам Хьюстона, то, что ты для него сделал, было первым и последним хорошим событием в его жизни. Он знал, что он не великий актер, но ты был единственным, кто хоть раз дал ему возможность пусть немного, но гордиться собой. Я думаю, ему приходилось хуже, чем всем нам – я имею в виду его жизнь – но знаешь, все мы, вся труппа в большом долгу перед тобой за то, что ты для нас сделал. Просто мы никогда тебе этого не говорим, и сейчас я говорю это не потому, что ты сделал мне столь роскошное предложение. Мы очень благодарны тебе, ты самыми разными способами спасал нам жизни.
Пусть даже у нас, возможно, не так уж много от них осталось.
Потом я позвонил Уайетту и рассказал ему о Хьюстоне Таффе. Мы немного поговорили и сошлись на другой кандидатуре. Может, оттого, что он находился в сходной с Хьюстоном ситуации, а может, и просто будучи человеком более спокойным, чем я, Уайетт, кажется, был не слишком расстроен печальными новостями.
– Он умер, надеясь на что-то. Счастливчик. У него была главная роль в спектакле. И ее ему дал ты, Уэбер. Ты дал ему его последнее будущее.
На встречу с Каллен я пришел раньше времени и стоял у входа в бар, наслаждаясь приятно остужающим лицо нью-йоркским холодком. Я смотрел в другую сторону, когда почувствовал, как кто-то сзади хлопает меня по плечу, и услышал: «Отличная куртка. Где достал?»
Это оказалась Каллен, точно в такой же куртке. Я подарил ее ей в качестве сюрприза в начале наших отношений как спонтанный подарок, призванный возвестить: и я от тебя без ума». На ней куртка смотрелась гораздо лучше, чем на мне.
– Слушай, Уэбер, я целый день просидела дома с Мэй. Ты не против, если мы просто прогуляемся к реке и немного подышим свежим воздухом? А потом можно вернуться и выпить рома или чего-нибудь еще.
Мы дошли до тянущегося вдоль Гудзона парка и пошли дальше, потому что было холодно, и ветер пронизывал до костей.
Каллен любит поговорить и часто перебивает, не задумываясь. Иногда это просто приводит в отчаяние, поэтому, на сей раз, я попросил ее сначала выслушать меня до конца, а уж только потом задавать вопросы или отпускать замечания. История обещала быть долгой, к тому же ее и без того было трудно рассказывать.
– Все это немного напоминает Рондуа, Каллен. Она взяла меня под руку и притянула к себе.
– Прежде чем начнешь, поцелуй меня, Как следует. – Свободной рукой она обхватила меня за шею и прильнула к моим губам. Ее поцелуй был крепким и любящим.
– Ты в первый раз так меня поцеловала. Она пожала плечами и кивком головы дала понять, что нам пора продолжать прогулку.
– Не смогла удержаться – уж больно у тебя печальный и усталый вид. Так ты мне что-нибудь расскажешь, наконец, или так и будешь ходить вокруг да около?
– Сейчас. Помнишь тот день, когда умер Фил и я пришел к вам?
Мы гуляли два часа, и все это время я говорил не умолкая. Хотя она и обещала не перебивать меня, но несколько раз все же не смогла удержаться. Наконец мы замерзли и зашли в закусочную выпить кофе. Согрев желудки, мы снова вышли на улицу и пошли по Бродвею. Я заметил собаку, напомнившую мне собаку в океане. Я увидел девочку, немного похожую на Спросоню. Мы прошли букинистическую лавку, в витрине которой были выставлены три экземпляра «Костей Луны». По соседству была кафешка, где продавались точно такие же шоколадные пирожные как те, что ел Доминик Скэнлан в день нашего знакомства с Никапли. Это была прогулка, когда все напоминало мне о чем-нибудь еще, и таким образом мне было гораздо легче сделать свой рассказ более четким и подробным.
Тем не менее, просто невозможно рассказать кому-либо о необычных или пугающих событиях в твоей жизни после того, как они перестали случаться. Это все равно, что описывать запах. Однажды я попал на лекцию писателя, знаменитого своими книгами о самых разных экзотических местах. После лекции кто-то спросил, почему он всегда, прежде чем писать об этих местах, сначала посещает их. Разве нельзя просто использовать воображение? «Нет, потому что, если не побываешь там, то не уловишь невидимый запах места, а это самая главная его отличительная особенность». То же самое вполне справедливо и для хороших или плохих моментов жизни – эти важные для человека мгновения пронизывают невидимые запахи, и если другие люди не имели возможности их обонять, они никогда ничего по-настоящему не узнают или не поймут.
Попытки все объяснить и утомляли, и нервировали меня, но мне хотелось знать, что думает о событиях последних дней именно Каллен, а не кто-нибудь другой. Теперь, когда не стало Фила, она была моим лучшим другом. Поскольку нам не суждено было быть любовниками, я мог прислушаться к порой нескладным, но интересным логическим рассуждениям женщины, не принимая при этом во внимание сексуальный дамоклов меч, обычно всегда нависающий над подобными разговорами.
Когда я закончил свой рассказ, мы снова зашли выпить кофе в «Шоколад с орешками» где-то в районе пятидесятых улиц. Каллен ела пышку, и вся ее верхняя губа была в сахарной пудре. Стоило ей заговорить, и пудра посыпалась на куртку. Я потянулся и втер ее в кожаный отворот.
– Тебе никогда не доводилось слышать болгарскую музыку? Пока я сегодня сидела с Мэй, по радио как раз была передача о ней, и я прослушала ее всю до конца. Очень странная и загадочная, печальная, но мне это, в общем-то, пришлось по душе. Что-то в тебе сразу признает ее, понимаешь?
О чем вообще мы говорим, Уэбер? Ангелы и дьяволы – они тоже болгарская музыка. Ты вступаешь с ними в контакт, и это отвратительно, но в то же время ты сразу узнаешь их. Не их как таковых, а их –как часть самого себя. Мне кажется, всякий, у кого бывают видения…
– Не было у меня никаких видений, Каллен. Когда я видел Спросоню, со мной был Уайетт.
– А когда я видела Рондуа, со мной был ты. Позволь мне закончить то, что я собиралась сказать. Все увиденное и пережитое тобой – это та же болгарская музыка. Поначалу ты отшатнулся и состроил кислую мину, поскольку раньше ничего подобного не слышал, но потом начал притопывать ногой, думая: а штука-то, в общем, ничего! Так было у меня с Рондуа. А ты помнишь заключительные слова моей книги? Я только их и могу теперь цитировать, поскольку только они по-прежнему отражают мои чувства: 'Трудно убедить себя, что твой дом там, где ты находишься в данный момент, и это не всегда то место, где находится твое сердце. Иногда у меня получается, а иногда нет».