Всю дорогу до центра меня преследовала мысленная картина, как люди с зубными щетками в руках кишат у свежевымытых машин, и в конце концов она меня убедила. Сто долларов за так вымытую машину? Я бы заплатил.
Это было похоже на одну из тех удивительных телевизионных реклам зубной пасты или пылесосов, в которых грязь или пыль полуперсонифицированы в забавные/злобные мультипликационные создания, которые обожают сверлить дырки в зубах или разносить по всему дому зловонную грязь. И тут внезапно на них, подобно молнии, обрушивается Зубной Патруль (молекулы фтора в полицейской форме) или Король Чистоты, и насмерть поражает всех злодеев. Ну где еще, скажите на милость, добро столь очевидно, дотошно и эффективно?
Проносясь сквозь огни и насыщенные свинцом выхлопные газы туннеля Линкольна, я размышлял о том, как неплохо бы было иметь возможность нанимать особых духов, которые могли бы явиться и задать вашему «я» хорошенькую чистку, миллионами щеток втирая белую искрометную пену в каждый малозаметный или потаенный уголок души.
Потом мне снова пришла в голову неоднократно посещавшая меня и раньше мысль по поводу курения: если бы существовало некое чудодейственное лекарство, способное вычистить мой легкие так, чтобы они стали как новенькие, но после приема которого я уже никогда не смог бы снова начать курить, поскольку сразу бы отдал концы, принял бы я эту чудодейственную пилюлю или нет?
И неизменно моим ответом было «нет». Будь то чистые легкие, машина или душа, как же снова начинать дышать, зная, что воздух полон ядовитых примесей? Или выводить машину из гаража – снова в загаженный мир? Да очень просто, ведь легкие приспособлены дышать плохим воздухом, машины – ездить по грязным улицам.
Возможно, души тоже приспособлены для суровых условий и тяжких испытаний. Отмыть душу «зубной щеткой», конечно, похвальная цель, но эта чистота бессмысленна, если только не собираешься в дальнейшем жить в полном уединении до конца своих дней.
Однако, если Фил Стрейхорн и в самом деле совершил со своей душой то, что, по-моему, он с ней совершил, он допустил непростительную ошибку. Какая-то часть его решила, что ему нравится вкус грязи (или дерьма, зла, боли), и он решил посмотреть, сколько подобного добра сможет сожрать, пока не взорвется. Это была единственная параллель с фаустовскими коллизиями, которую я здесь находил. Души, конечно, приспособлены для тяжких испытаний, но не столь тревожных и жестоких. Предостережения, исходящие от Спросони, сексуальный Кабуки, который он разыгрывал для Саши…
Перейдя однажды определенную грань, он больше не желал очищать свою душу. Напротив, ему хотелось марать ее все сильнее и сильнее, и, по ходу дела, как ребенку, постоянно спрашивать: «А таким грязным вы все равно меня будете любить? И даже таким?»
Погруженный в подобные мысли, я вырвался из туннеля на яркое полуденное солнце Нью-Джерси, осознав наконец нечто важное: сколь бы сверхъестественным и надолго западающим в память ни было то, что говорил Стрейхорн на этих видеокассетах, все равно до конца я ему не верил.
Да и с чего, собственно, если мне была известна лишь часть того, что он сделал до своего самоубийства? Разве смерть принесла ему искупление? Что-то не очень похоже, судя по его просьбе частично исправить содеянное. Хоть он и был спокоен и педантичен, однако просил об услугах.
Это напомнило мне планшетку для спиритических сеансов. Если все получается, планшетка может и расстроить, и напугать. Но какие бы души мертвых вы ни вызвали, они так легко доступны лишь потому, что обречены на вечное прозябание в каком-то зловещем месте между жизнью и смертью и готовы говорить с любым, кто согласится слушать – почти как заключенные в тюрьме, которые, располагая таким количеством свободного времени, учатся быть при возможности и крайне красноречивыми, и, одновременно, исключительно терпеливыми.
Взятая напрокат машина при скорости свыше шестидесяти пяти миль в час начинала дергаться и трястись, поэтому мы с ней неторопливо миновали дымовую завесу и пронзительную химическую вонь Элизабет и карусель бело-серебристых самолетов над ньюаркским аэропортом.
До Браун-Миллз было неблизко и, кроме того, у меня не было ни малейшего понятия, ради чего я туда еду. Но внутренний голос подсказывал, что ехать необходимо, пусть даже исключительно ради того, чтобы провести там час или два, просто осматриваясь и проникаясь духом места. Снова все тот же невидимый запах.
Когда вчера я с Каллен вернулся к ней домой, мы с Дэнни около часа беседовали о том, как выглядел Стрейхорн во время своего последнего визита на восток. Я не узнал почти ничего нового, кроме, разве что, более подробного описания Спросони, но оно вполне согласовывалось с тем, что я уже знал.
– А он случайно не говорил, зачем берет ее с собой в Нью-Джерси?
– Нет, обмолвился только, что она сама его попросила.
– Она попросила? Это интересно. И больше ничего?
– Только название места. Браун-Миллз.
Нью-джерсийская скоростная автострада очень хороша, особенно после того, как минуешь Нью-Брансвик. Машин там все еще много, но именно там приходит ощущение, что ты, наконец, загородом. Как будто, стоит свернуть с шоссе в любом месте, и вскоре увидишь коров или маленький городок, где жители дружелюбны и поголовно владеют грузовичками.
Еды я с собой не взял, поэтому решил тормознуть на ближайшей стоянке и купить гамбургер. Что может быть традиционнее для Америки, чем площадка отдыха рядом со скоростным шоссе? Я имею в виду вовсе не те забегаловки, типа «Ма и Па, просто пальчики оближешь», что попадаются на дорогах между штатами и где продают домашние пралине. Нет, я говорю об извилистом пути длиной в четверть мили, в конце концов приводящим тебя на стоянку размером с плац для парадов – четырнадцать цистерн с бензином, многочисленные туалеты и оглушительная музыка. Пища там может быть как очень хорошей, так и очень плохой, но привлекательными подобные места делает какая-то специфическая, лихорадочная атмосфера, тот факт, что на самом деле там никого нет – только аппетиты или мочевые пузыри, а глаза, тем временем, остекленело или нетерпеливо пялятся из окон на другие машины. Подобные места решительно не похожи ни на вокзалы, ни на аэропорты, потому что туда приезжаешь, чтобы уехать. А стоянка при скоростной автостраде – это некий разрыв в течении, бетонный островок, где ты (предположительно) можешь отдохнуть, заправиться, собраться с мыслями и несколько раз глубоко вздохнуть, прежде чем снова влиться в свою бешено несущуюся стаю.
Особенная же их «американистость» в том, что, хотя такого же рода стоянки имеются и в Европе, люди там склонны задерживаться на них гораздо дольше, чем у нас. Там подают настоящие обеды, от которых можно получить истинное удовольствие; на столах частенько красуются белые скатерти и цветы, посетители неторопливо едят и разговаривают. В Европе меня всегда поражало, насколько езда на автомобиле и все с ней связанное рассматривается как приятная часть хорошего отпуска или путешествия, а не просто способом куда-то попасть.
Однако лично мне всегда нравилось это чувство – ты очутился в какой-то ничейной стране. Тут никогда по-настоящему не знаешь, где находишься, и можешь полагаться только на указатели, гласящие, что ты в шестидесяти милях от того-то или в ста милях от сего-то. Мне было по душе ощущать, насколько сходные с моими чувства испытывает любой человек, оказавшийся здесь же в этот же день. Где еще можно пережить подобное чувство общности? В кино. На стоянке отдыха. В церкви.