Жутковатая улыбка Гагарова лишь увеличила мою тревогу, и я молча ожидал продолжения, стараясь ничем не выдать своего волнения.
— Дело в том, что, как мы оба хорошо понимаем, никто не может принудить классного специалиста исполнять свои обязанности силой. Поэтому за вами сохраняется выбор. Более того, если вы будете недостаточно добросовестны, мы сами откажемся от ваших услуг и расторгнем контракт. В таком случае…
— В таком случае? — спросил я, так и не дождавшись продолжения, а Гагаров, полностью насладившись эффектной паузой, неожиданно спросил:
— Сколько вам лет, Крайнов?
— Тридцать пять, насколько я помню… Какое это имеет значение?
— В каком же году вы родились?
— В две тысячи триста восьмом.
— Ну, я так и думал… В личной карточке почему-то пропущена тройка. Ее наверняка выдавали не в нашем ведомстве. У нас за такую небрежность клерков строго наказывают. Например, направляя их на «Рендболл». Здесь они становятся рабостами. Так мы называем тех, кто выполняет тяжелые и опасные поручения. В радиационных зонах, например.
— Даже в законах Комора использование людей в опасных для жизни местах запрещено!
— Для законов Комора моего корабля попросту не существует. Поэтому у меня здесь действуют свои законы. Я не слышал, чтобы кому-то из рабостов удавалось дожить до ближайшего порта и подать жалобу в суд. — Вновь усмехнувшись своей жутковатой улыбкой, он закончил: — У вас будет возможность обдумать свое положение и принять разумное решение. Я дам вам на размышление ровно… — он взглянул на настенное табло, — двадцать четыре часа. Как раз столько времени понадобится, чтобы закончить разворот и выйти в точку встречи с кораблем, который я собираюсь захватить. К этому времени у меня будет либо новый штурман, либо еще один рабост. — Он придавил ладонью панель стола, и внезапно появившиеся за моей спиной охранники не оставили ни малейшего сомнения в том, что разговор закончен.
Меня довольно долго вели вниз, в кормовую часть корабля. Транспортные кабины на многих переходах не работали, электрокары бездействовали. Воздух подавался и воздуховоды с замогильным хрипом, и даже плафоны горели не во всех переходах.
Похоже, «Рендболл» уже лет десять не проходил проверки. Списанный корабль не подвергался ежегодным комиссиям. На его штатной профилактике сэкономлены немалые суммы, наверняка вписанные в расходные гроссбухи коморского флота и бесследно исчезнувшие в карманах многочисленных чиновников.
Похоже, здесь в самом деле недостаточно автоматов для горячих зон.
Обещание Гагарова перевести меня в рабосты вовсе не пустая угроза. Я подумал о том, что скорее всего у корпорации были свои, не известные мне причины, заставившие ее предпринять столь сложную и дорогостоящую операцию по моему розыску и доставке именно на этот корабль. Штурман им, конечно, нужен, но главное не в этом.
Человек, попавший в эти металлические катакомбы, превращается в ничто, в фикцию, в строчку штатного расписания несуществующего корабля.
Вряд ли я доживу до конца этого рейса, если не приму решительных мер.
Строчку из штатного расписания так просто вычеркнуть… У меня нет могущественных друзей или родственников. Никто не заинтересуется судьбой простого штурмана, не вернувшегося из дальнего рейса. Гагаров, конечно, не захочет оставить в живых постороннего свидетеля своего пиратского рейда. На базу вернутся лишь те, кому он доверяет.
Я чувствовал, как мной постепенно овладевает самая обыкновенная паника.
Но сейчас мне как никогда нужна была ясная голова, чтобы обдумать свое положение, выработать какой-то план, найти выход из этой гнусной ситуации.
Наконец маршрут, по которому меня вели двое откормленных молодчиков из личной охраны Гагарова, закончился. За мной закрылась стальная дверь крошечной каюты.
На всем виднелись следы запустения. Это место посещалось нечасто. О человеке здесь можно попросту забыть, никто не услышит его криков о помощи, никто не придет, не откроется дверь, не будет ни воды, ни пищи… Не эти ли мысли хотел внушить мне Гагаров? Тогда он преуспел… Я стряхнул с тюфяка толстый слой пыли и как был, в сапогах, не раздеваясь, развалился на приваренной к стальному полу койке.
Я должен был предвидеть такой конец еще там, в гостинице Лимы, когда позволил Илен вовлечь себя в увлекательную игру с переодеваниями и подпольными организациями. Собственно, и в Лиме у меня не было особого выбора, а что касается предвидения, так какой от него толк, если ты бессилен изменить что-либо в собственной судьбе!
Тяжелое это чувство — ненависть не к кому-то конкретному, но к целому государству, к системе, его породившей. Тяжелое и опустошающе бесплодное.
Я ненавидел их всех скопом, начиная от премьера и кончая капитаном везущего меня корабля. Всех тех, кто управлял чужими жизнями так, словно имел на это право.
Всех, кто лгал безоглядно десятки лет и кормился этой ложью.
Некоторое время я думал, что внутри организации Ловинского мне удастся отплатить им хотя бы частично за то безликое расплывчатое зло, которым они переполнили окружающий мир. Но, кажется, я ошибся и здесь.
Таким неудачникам, как я, редко везет даже в выборе собственного конца. У меня не осталось никаких ориентиров. Ни малейшей точки опоры, никакой надежды на будущее.
Я ступил на опасную тропу, ввязался в чужие политические игры, выбрал себе могущественных противников и успешно преумножил их число.
Эти мрачные мысли накатывали на меня волнами вместе с отдаленным грохотом корабельных машин, от которых содрогался корпус. В их звуке я вдруг ощутил некий внятный, все более четкий ритм.
И тут со мной произошло нечто странное. Стены корабля словно растаяли на мгновение, и я увидел хмурую долину с низко нависшими тучами. По дну ущелья змеилась холодная голубая речка, а на вершине, у самого горизонта, высился величественный замок, от стен которого исходило мягкое желтоватое сияние.
Видение мелькнуло столь мимолетно, что уже через минуту я стал сомневаться в том, было ли оно вообще. Правда, я знал — такое иногда случается с теми, кто находится в гипноблоке и невзначай коснется закрытой области подсознания.
Но ведь мне-то никто не ставил гипноблока? Или все-таки ставили? Я довольно долго был без сознания, перед тем как попал к Илен… Нет, так просто это не делается.
Нужна длительная подготовка, я бы запомнил врачей. Да и какое отношение к Ловинскому может иметь этот замок? Тут что-то совсем другое.
Честно говоря, вначале я попросту испугался. Слишком странной казалась увиденная картина, слишком сильно она меня взволновала, и я не мог понять почему. И ничего, имеющего отношения к замку, я вспомнить не мог, лишь ощущал какой-то провал в памяти, словно топтался на краю ямы и не смел заглянуть внутрь. В конце концов мне это надоело, и, чтобы сорвать на чем-то свое раздражение, я забарабанил в дверь. Любой заключенный имеет право на ужин. Никто не отозвался.