— «Бойся лишь двух вещей: Бога и того, кто не боится Бога». Это из Корана, Фрэнни.
Что уж он там имел в виду, не знаю, но он подошел ко мне, держа в обеих руках раскрытый альбом. Положив его мне на колени, он отступил в сторону. Я поднял на него глаза в ожидании объяснений, но он лишь кивком указал на книгу. С лица его по-прежнему не сходила эта странная улыбка.
Я послушно перевел взгляд на раскрытую страницу. И глаза мои тотчас выскочили из орбит.
— Ни хера себе! — Головы я не поднял. Мой взгляд вцепился в картинку. Я не мог поднять голову. — Ни хера себе!
— Название видишь?
— Да, Джордж, вижу я название! И что мне теперь делать, а? Что мне со всем этим прикажешь делать? Видел ли я название? По-твоему, я полный идиот, да? Я ведь читать умею…
— Да не кипятись ты так, Фрэнни. — И это тоже было сказано с улыбкой. Сукин сын продолжал улыбаться.
На странице альбома, лежавшего у меня на коленях, была репродукция картины неизвестного художника года этак 1750-го. Запомните — тысяча семьсот пятидесятый! То был портрет собаки. Трехногий, одноглазый питбуль, расцветкой напоминавший «мраморный» торт, сидит мордой к вам, чуть скосив взгляд направо. Над головой пса, раскинув крылья, парит белая птица — голубка? Позади них в долине — замок. Еще дальше — буколический пейзаж: пересеченная местность, извилистая речушка, фигурки крестьян на виноградниках. Собаку легко можно было заменить владетельным лордом или богатым землевладельцем — стоял бы себе на горушке над своими владениями, над всем, чего он достиг в жизни: вот, мол, смотрите, завидуйте. Но на картине был никакой не лорд, и вообще не человек, а питбуль. И очень мне знакомый.
Называлось полотно «Олд-вертью».
— Как ты о ней узнал, Джордж?
— Я вспомнил эту картину.
Я закрыл альбом и прочитал на обложке название: «Знаменитые портреты животных».
— В предисловии что-нибудь есть об этой картине?
— Ничего.
— Почему же ты мне сразу не сказал, когда увидел собаку и я назвал тебе ее имя?
— Потому что сперва хотел узнать, что ты обо всем этом думаешь.
Я так разозлился, что еще немного — и треснул бы его альбомом по башке. Я был так ошарашен, что мне захотелось самому спрятаться от всех во второй яме, которую я собирался выкопать для мертвого пса. Я уронил книгу на пол. Джордж потянулся было за ней но, заметив, что мое тело напряглось, счел за лучшее не приближаться.
— И что мне теперь со всем этим прикажешь делать?
Он резко опустился на корточки, как кетчер в бейсболе, и схватился за поручень моего кресла, чтобы не упасть на задницу. Мы помолчали. Чак перевернулся на спину и стал изгибать туловище из стороны в сторону, как делают собаки, чтобы выразить свою радость или просто подурачиться.
— Джордж, что бы ты стал делать на моем месте?
— Похоронил бы пса снова. И посмотрел бы, что из этого получится.
— Ничего другого мне не остается, верно?
— Почему же, можно его кремировать в приюте для животных «Амерлинг», но не думаю, что это решит проблему.
— Он снова вернется, да?
— Думаю, да. Вернется.
— Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вот как приходится расплачиваться за то, что проявил сочувствие к собаке: этот сукин сын теперь, после смерти, меня преследует. Абсурд какой-то.
Почему мне кажется, что все это происходит не со мной?
— Потому что чудо ухватило тебя за руку, Фрэнни. Потому что ты никак не можешь воздействовать на все это. Правила устанавливаются кем-то другим.
У меня мелькнула странная на первый взгляд мысль. Я не мог его не спросить:
— А это не твоя ли случайно работа, Джордж? Не ты ли это сделал? Может, поэтому-то я и пришел к тебе сегодня — ты все это подстроил. Уж больно ты чудной. Может, настолько, что я и вообразить не мог.
— Благодарю, ты мне льстишь, но ты все еще пытаешься найти логическое объяснение сверхъестественным событиям. Если даже допустить, что я это подстроил, как же ты объяснишь этого пса в альбоме?
— Ты отыскал собаку, похожую на эту — с картинки. Подбросил ее на стоянку, зная, что кто-нибудь ее там найдет… Нет, не годится. Слишком много случайных совпадений — такого не подстроишь.
— Вот именно. Тебе нужны ясные ответы, а их нет. Ты должен придумать правильный вопрос и честно задать его самому себе. И начать искать правильный ответ. Я ко всему этому не имею никакого отношения, но меня радует, что ты пришел с этим ко мне. Первый раз в жизни я своими глазами увидел чудо. И я верю, что это именно оно.
На заднем дворе у Джорджа росла замечательная яблоня. Он ее посадил много лет назад, когда поселился в этом доме, и ужасно ею гордился. Он круглый год заботился о ней, поливал, уничтожал вредителей. Призывал на помощь садовника, чуть только ему казалось, что дерево недомогает. И хотя сам он не ел яблок, но каждую осень собирал урожай и тщательно раскладывал яблоки в большие плетеные корзины, специально для этого приобретенные. Он дарил весь урожай городской больнице. Я попробовал его драгоценные яблоки — они были ужасны, только ему об этом не говорите.
Сидя под яблоней, он наблюдал, как я выбрасываю землю из ямы. Он предлагал мне свою помощь, но я отказался. Раз уж Олд-вертью был послан мне судьбой, мне следовало самому копать для него могилу.
— Сколько тебе лет, Фрэнни?
— Сорок семь.
— Заметил, как меняется значение слов, когда мы делаемся старше? В молодости мне казалось, что старость — это пятьдесят. Теперь мне почти пятьдесят, а старость — это восемьдесят. В двадцать я думал, что под словом «любовь» подразумевается сексуальная женщина и удачная женитьба. А теперь я люблю только свою работу, Чака и это вот дерево. И с меня этого довольно.
Я вонзил лопату в землю и тяжело вздохнул.
— Ты хочешь сказать, что все относительно, так?
— Нет, ничего подобного. В течение жизни определения, которые мы даем вешам, радикально меняются, но мы этого не замечаем — процесс идет медленно. В конце концов наши наименования перестают подходить для вешей и понятий, которые мы имеем в виду, но мы продолжаем их употреблять.
— Потому что это удобно, и к тому же мы ленивы. — Еще одно движение лопатой.
— Знаешь, в языке фарси больше пятидесяти слов, обозначающих «любовь».
— К чему этот разговор, Джордж? Ого! Вот и опять!
— Что?
— И в этой яме тоже что-то есть. Как и в той — с костью.
— Что это?
Я наклонился и подобрал какой-то яркий предмет, оказавшийся на поверхности.
— Боже мой!
— Что, Фрэнни? Что это?
— Это… это…