Мои воспоминания были прерваны окружающей действительностью. В виде толстого злобного охранника супермаркета, который вышел на крыльцо и крикнул мне, чтобы я убирался, потому что скоро приедет машина с товаром, а от меня тучами летят всякие миазмы и микробы.

Я покорно поднялся, но замешкался с уходом, потому что ноги мои, оказывается, заледенели до бесчувствия.

И тогда охранник швырнул в меня камнем. Прямо как Иуда в Христа, когда того вели на казнь.

Камень просвистел у меня над ухом и, ударившись в фонарный столб, разлетелся в мелкие кусочки. Один из этих кусочков, отрикошетив, чиркнул мне по лбу. Больно не было. Только по лицу потекло что-то теплое, как слеза. Я машинально утерся и поглядел на испачканную кровью руку.

Нет, я не разозлился и не проклял этого паршивца в черной форме, смахивающей на эсэсовский мундир.

Просто в голове на миг возникла странная пустота, а потом без всякого перехода я обнаружил себя с увесистым булыжником — все в той же окровавленной руке. Как он попал в мою ладонь, где я его сумел подобрать — ума не приложу. Только рука моя уже была в положении замаха, ещё секунда — и я швырну прицельно булыжник в своего обидчика. Промахнуться на таком расстоянии трудно, тем более что я в детстве любил упражняться в подобных видах спорта. Я увидел мысленно и словно бы в замедленном воспроизведении видеозаписи, как мой каменный снаряд устремляется к голове мордоворота на крыльце, проламывает с хрустом ему череп, и как тот валится с выпученными глазами и залитой кровью физиономией с полутораметровой высоты в грязную лужу и долго корчится в смертной агонии, пуская пузыри в коричневой жиже.

Что ж, наверное, было бы справедливо убить этого подонка.

Но зачем? Что я изменю этим в незыблемой громаде того монстра, внутри которого мы живем? Исправится ли этот тип, считающий себя единственным человеком, а всех остальных — тварями, козлами и сволочами, даже если его душонку перекинет отсюда в другой вариант Круговерти и будет гонять по нескончаемым перевоплощениям, как крысу в лабиринте, незримый карусельщик? Вряд ли.

А раз так...

Пальцы вовремя мои разжались, и булыжник плюхнулся в мешанину снега и грязи позади меня со смачным чваканьем.

Я сплюнул горькую слюну себе под ноги и пошел прочь от супермаркета, не оборачиваясь и не прислушиваясь к возмущенным воплям того, кого я только что чуть-чуть не убил.

* * *

Пес был таким же грязным и жалким, как я. Слипшаяся от грязи густая шерсть превратилась в лохмотья, напоминающие остатки нищенского рубища.

Он появился словно из-под земли, стоило мне сесть на скамейку в парке на берегу Москвы-реки. Мы были с ним одни в этом парке — никому из нормальных людей и собак и в голову не пришло бы тащиться сюда в слякоть и холод, чтобы слышать, как в голых ветвях деревьев злобно свистит ледяной ветер.

— Что скажешь, приятель? — спросил я.

Пес стоял в двух метрах от меня, принюхиваясь и поджав свой неопрятный хвост. Его желтые глаза рассматривали меня без тени заискивания или дружелюбия. Он тоже давно перестал любить людей. Истинный бомж.

Я вспомнил про колбасу, которую мне подарила бабулька у супермаркета. Достал ее из пакета. Рот мой сам собой наполнился вязкой слюной. Несмотря на упадническое состояние души, организм требовал пищи.

Я отломил ровно половину от куска и кинул колбасу псу.

Он ее даже не жевал — с лету проглотил целиком, лязгнув зубами, и опять уставился на меня. Он не просил добавки, как это сделали бы домашние собаки на его месте. Он действовал по принципу: дадут еще этой вкуснятины — хорошо, не дадут — что ж, видно, сегодня — не судьба...

Колбаса была полна жил и хрящей и почему-то отдавала свинцом. Я жевал ее так же, как пес — торопливо, не очищая от оболочки-синюги.

Когда от колбасы остался маленький кусочек, пес, видимо, больше не выдержал этой пытки — глядеть, как кто-то насыщается у него под носом.

Он прыгнул с неожиданной ловкостью и быстротой, и я не успел сообразить, что произошло, как он уже мчался от меня прочь, на ходу заглатывая вырванную из моей руки колбасу. А у меня из прокушенного пальца струилась кровь. И на этот раз я почувствовал боль.

Я устремился в погоню, сам не зная, зачем я хочу догнать лото подлого пса. Разум мой помутился, и в этот момент четвероногий воришка стал олицетворять для меня все зло на земле.

Пес без труда убежал бы от немощного, голодного бродяги, шлепающего отстающими подошвами по глинистой земле и задыхающегося, как туберкулезник, если бы не допустил промашку. Неподалеку от скамейки имелось отгороженное решеткой место для выгула собак. Решетка не доходила до земли, и пес, вместо того чтобы обежать забор стороной, решил поднырнуть под него, чтобы пересечь площадку по прямой. Однако глазомер его подвел, и он застрял под решеткой, распластавшись на грязной земле. Попытался освободиться несколькими судорожными рывками, но концы ржавых прутьев лишь еще сильнее впились в его костлявую спину.

И тогда он затих, выкатив на удивление чистый розовый язык и шумно дыша — так, что его бока раздувались, как у беговой лошади после скачек.

Он не выл и не заливался бесноватым лаем, чтобы отпугнуть меня.

Он просто ждал, когда я подойду поближе и сделаю свое черное дело.

Я мог бы удушить его, вцепившись в горло, на котором ещё сохранились остатки полусгнившего ошейника. Я мог бы забить его насмерть палкой или камнем. Наконец, я мог бы просто-напросто оставить его медленно подыхать в плену у решетки.

Но вместо этого я почему-то стал скрести своими страшными руками подмерзшую землю, подкапываясь под его бок, срывая ногти и царапая пальцы попадающимися в глине камушками. Потом я зашел с другого бока.

Освободил я его, когда стало смеркаться, и в парке загорелись мутным расплывчатым светом фонари. Он убежал в сумерки, ни разу не оглянувшись и даже не сказав мне «спасибо».

А я поймал себя на том, что сижу, привалившись лбом к холодной решетке, и по лицу моему текут слезы.

И мне казалось, что не бездомного пса я только что освободил из плена, а себя самого. Но это, конечно же, было только иллюзией, несбыточной мечтой.

Глава 21

И опять меня кто-то будил.

Господи, сквозь сон подумал я, как же вы все мне надоели!

— Альмакор Павлович, — повторял настойчиво женский голос. — Альмакор Павлович! Вас — к телефону!.. Слышите? Вам звонят!..

Я обнаружил себя сидящим в кресле в какой-то комнате, освещаемой лишь настольной лампой на письменном столе. Голова моя была откинута на спинку кресла. Представляю, какой храп я издавал в этом положении.

— Звонят? — переспросил равнодушно я, растирая онемевшую шею и вглядываясь в темноту. — Кто?

— Из шестой горбольницы, — сказала невидимая женщина. — Вы же сами просили разбудить вас, если оттуда будут звонить.