Молчание. Промельк огонька чуть отдалился.
– Стой, стрелять буду!
Не отвечает, гад. А может быть, ротный Левашов задумал подшутить над низшим чином Павловой? Уверен, конечно, что она не выстрелит… Он гад ехидный, но к женщинам, в общем, относится сознательно. Бывают и хуже.
Марина вздернула на всякий случай дуло как можно выше (она, конечно, и так промахнется, но лучше уж поберечься). Грохнул выстрел. Пуля улетела куда-то к звездам, а к Марине сбежался народ. Первым примчался Левашов – без гимнастерки, в шинели, накинутой на нижнюю рубашку:
– Что стряслось?
– Там, в кустах, был человек с папироской! Да вон он, вон же!
– Часовой Павлова, – устало уронил Левченко, присмотревшись. – Вы что же, светлячков никогда не видели?
Вот хохоту было…
В очередной раз Марина проштрафилась, когда ее поставили на ночь дежурить по роте. В пять нужно было разбудить смену. Марина глянула за окно. Занимался рассвет, было холодно и сыро. Эх, а впереди ведь учения под открытым небом. Посмотрела на бак, стоящий на плите. В печке уже сложены дрова. «Затоплю-ка я сама, пусть поспят лишние полчаса». Сунула спичку – дрова послушно запылали. Подбросила еще и только тогда пошла будить дежурных. Но когда рота вернулась с учения, обед еще не был готов.
– Почему сегодня запоздали с обедом?
– Господин поручик, нас дежурный разбудил на полчаса позднее.
– В чем дело, Павлова?!
– Господин поручик, – начала Марина, – я сама разожгла печку, а потом…
– Я вас спрашиваю не о том, что вы делали, а о том, почему разбудили дежурных с опозданием.
– Жалко их стало, хотела дать поспать.
– Так получите внеочередной наряд! Может, запомните наконец, что здесь солдаты, а не институтки. Марш, Павлова, с песней!
Вот же… офицерье!
Февраля двадцать восьмого,
Утром, раннею порой,
Звук сигнала боевого
Услыхали мы с зарей! —
невесело затянула Марина, и рота подхватила:
Марш вперед, вперед на бой,
Женщины-солдаты,
Звук лихой зовет вас в бой —
Вздрогнут супостаты!..
А кто они такие, супостаты? Лица их с некоторых пор изменились…
Восьмого сентября принимали присягу. Ротный сказал:
– Если кто сомневается, не уверен в себе, лучше сейчас, сразу уходите. Завтра будете уже дезертирами считаться.
– Да нет, господин поручик, – покачала головой Парамонова, назначенная к тому времени взводным. – Кто сомневался, уже ушел. Присягнем все. Одно обидно, что не царю-батюшке присягнем, а России-матушке.
– Отчего ж? – вскинула голову Марина. – Мы Временному правительству присягнем.
– Эх, была б моя воля, – вздохнула Парамонова, – я б Временному правительству не присягнула бы, а такого пристегнула , чтоб они не знали, куда деваться!
– Да ты монархистка? – ахнул кто-то.
– Ну да! – с вызовом призналась Парамонова.
– А не боитесь так открыто говорить об этом? – тихо спросил ротный. – Вдруг какая-нибудь сволочь… пардон, мадемуазель! – донесет в Солдатский комитет? Народ у нас тут разный собрался. Есть небось и такие, кто с товарищами вась-вась.
Марина окинула их обоих острым взглядом. Кого они имеют в виду, интересно знать? Неужели она и впрямь проглядела в роте каких-то людей, настроенных революционно? Ну да, она не искала связей с бывшими единомышленниками. Ни в Ново-Николаевске не искала, даже когда вполне окрепла, ни здесь, хотя уж в Петрограде-то они были, были… Наверное, здесь даже можно было что-нибудь разузнать об Андрее Туманском! Она не искала никого, не спрашивала. Может быть, потому, что боялась встречи с прошлым?
Да, все это стало только прошлым. Будущее в тумане, а настоящее…
Настоящее здесь!
Марина вскинула голову и в упор посмотрела на ротного:
– Доносчику, знаете ли, первый кнут! Неужели мы уподобимся солдатне, которая на своих же боевых товарищей доносит за убеждения? Наше дело не политика, а фронт…
«Что со мной?!» – подумала она почти с ужасом, встретив одобрительный взгляд ротного.
Та же изумленная, ошарашенная мысль пришла Марине в голову назавтра, когда она прикладывалась к кресту во время присяги. Креста ведь не целовала лет, наверное, уже десять, ровно столько времени, сколько держалась вдали от церкви. Как бесился отец! Истовый старовер, он не мог перенести равнодушия дочери к религии. А Марину тошнило от духа ладанного, от воскового запаха свечей, от шепота поповского. Сейчас же только горло теснило и щипало глаза. Но, кажется, не от дыма кадила, а от слез.
«Ну да, понятно, может, и умереть придется, – пыталась она объяснить себе причины своего волнения. – На фронте все хуже и хуже… Воюет ли там хоть кто-нибудь, когда столько дезертиров в Питере? Когда-нибудь же пошлют нас в бой, кончатся учебные лагеря… Говорят, батальон смерти Бочкаревой побывал уже под обстрелом, многие там полегли. По слухам, сама Бочкарева была ранена… Не удивлюсь, если нас прямо завтра посадят в эшелон – и на фронт! Как же не волноваться?»
Она ошиблась. Еще полтора месяца батальону придется оставаться в питерских казармах – аж до 24 октября, когда их приведут в Зимний дворец на парад, принимать который будет сам Александр Федорович Керенский.
* * *
С июля как зарядили дожди, так солнце почти и не проглядывало, словно забыло дорогу в небо.
– Что там на полях соберем нынче… – злобно бормотали мужики, собираясь у «потребиловки». – Оголодаем, скотина падет… Эх, как скинули царя-батюшку, так и пошла невзгода на народ!
«Потребиловками» называли потребительские кооперативные лавки, торгующие товаром первой необходимости и открытые уже после войны, когда начала развиваться кооперативная торговля. К «потребиловкам» перенеслись теперь «деревенские клубы».