Идет в угол помещения, возвращается с ведерком. Подняв его над головой, начинает громко говорить, глядя вверх (мы все еще видим их – ее и жертву – сверху). Постепенно входит в транс, мы слышим лишь гул голоса, слышим его издалека, пока камера медленно скользит по кабинету, показывая нам – освещение все еще плохое, но мы уже свыклись с ним (а на самом деле мы использовали пленку с другим эффектом – В. Л.). Пока голос Мишель звучит фоном, мы видим черно-белые фотографии, прикрепленные к мебели, стенам…
Жаклин и Джон Кеннеди на яхте, Тедди Рузвельт с теннисной ракеткой, Линкольн на стуле, Рейган с собакой и бейсбольной перчаткой, Буш-старший с книгой, Буш-младший с женой и девочками… Каждая фотография подписана, почерки разные, судя по всему, принадлежат тем, кто на них сфотографирован. Камера возвращается к фото Джона и Джекки. Замирает. Потом – нехотя, – переползает на соседнее фото. Крупно – фотография Линдона Джонсона – единственная официальная здесь, Президент в костюме, в полный рост. Подпись:
«Я не делал этого, чтобы вы об этом не думали, еб вашу мать!»
Камера, под укоризненным взглядом Джонсона, разворачивается.
Мы видим Мишель и мы различаем все, что она говорит,
…илу всего этого, мы, представители Соединенных Штатов Америки, – говорит она.
Собравшись на общий Конгресс, призывая Верховного судью мира, – говорит она.
Объявляем от имени и по уполномочию народа, – говорит она.
Что, Отец, – говорит она.
Вся власть мира должна принадлежать, – говорит она.
Свободных и независимых Сестрам, – говорит она.
И их полосатому Отцу, – говорит она.
О ты, Отец, давший нам власть над миром, – говорит она.
Ты, подорвавший продовольственную безопасность Тираний, – говорит она.
Тот, кого породили горы Колорадо, – говорит она нараспев.
И кто породил эти горы сам, – говорит она.
Наш Отец… полосатый Отец… – говорит она и плачет.
Ты, кто ценой своего тела выкупил наш народ, – говорит она.
Кого сжигают в банках с керосином и рвут на части, – говорит она.
Травят ядом и ломают тело ногами, – говорит она.
Но кто возвеличил свой Народ на весь мир, – говорит она.
Отец, наш Отец, – говорит она.
Ты, Отец, я надеюсь, – говорит она.
Остался доволен жертвой, – говорит она.
Хоть она, жертва, и воняла, как козел, – говорит она.
Ебливый козел, – говорит она.
И ужасно говорила по-испански, – говорит она.
Ты ушел блуждать во внутренности жертвенного козла, – говорит она (ретроспектива – колорадский жук крутит усиками, в то время, как на шпиль падает грудью незадачливый садовник Родригес).
Но ты оставил нам свой маленький полосатый народ, – говорит она.
Ешьте же, братья Отца, – говорит она.
Опустив ведерко, ссыпает колорадских жуков прямо в раскрытую грудную клетку несчастного Родригеса. Крупно – кишащие в крови и мясе жуки, – глаза Мишель, свеча, стол, лицо Родригеса…
Кровь, стекающая на пол.
ХХХ
Общий план города сверху.
Мы видим чуть поодаль узкую – практически неразличимую – ниточку городской речушки, поросшей камышами. Видим фигурки двух мужчин, – очень маленькие, – которые возятся возле третьего мужчины, почему-то голого и с дипломатом в руке. Поодаль стоит, выжидающе глядя, бездомная собака.
Камера теряет реку из виду, мы видим мост, несущиеся по нему автомобили, старика, который, несмотря на костыли, довольно ловко справляется с трафиком, и перебегает таки на другую сторону – правда, перед ним резко тормозит машина с нарисованным на всю крышу орденом Победы.
Камера плавно уходит от моста, дороги, автомобилей, показывает нам другую сторону дороги и выше от моста – мы видим церковь на холме, она в сине-белых цветах, купола золотые, но это потускневшая позолота, которая не очень блестит, несмотря на то, что этот эпизод отснят солнечным днем. Мы слышим колокольный звон. Кроме него, мы слышим голос.
Киристись, киристись давай, гарила ебаный! – говорит он с сильным армянским акцентом (в дальнейшем он так и звучит, а транскрипция, для удобства читателя, будет грамотной – В. Л.).
Давай билядь крестись, – говорит он (но «билядь» для колорита оставим).
Крестись, ебаный твой рот, – говорит он.
Ты что хуй, как не родной, – говорит он.
А ну давай, гандон, – говорит он.
Слева направо, справа налево, – говорит он.
Туды сюды обратно, и как мине приятно, – говорит он.
Ха-ха, – говорит он.
Да крестись, горилла! – говорит он.
Ебаный твой рот, с автамат бегать научился за двадцыть лет, – говорит он.
И кириститься ебаный твой рот научишься! – говорит он.
Звук удара, повизгивание, жалобный скулеж.
Мы слышим, что колокола звонят все громче. Снова общий план дороги. Автомобили останавливаются, из них выходят люди, с Просветленными лицами становятся лицом в сторону церкви, крестятся… Видно остановившийся троллейбус, из него выходят пассажиры – как бывает, когда штанга навернулась и надо пересесть в другой троллейбус, – и тоже крестятся, многие кланяются. Откланявшись и открестившись, садятся в троллейбус, тот едет, за ним – многие автомобилисты… Когда останавливается очередная машина, шоферу которой охота перекреститься, все терпеливо ждут, ни одного звукового сигнала (эту сцену снимать не нужно, возьмите любой документальный кадр городской хроники Кишинева последнее время – прим. сценариста). Камера разворачивается, и мы видим, что в нескольких стах метров от моста через реку – купол огромного (по меркам Кишинева, конечно) здания.
Оно напоминает яйцо, забытое после пасхи где-то в углу кухни: поставленное на тупой конец, и слегка завалившееся набок.
Сходство с яйцом усиливают паутины трещин, разбегающиеся по всему зданию.
Мы видим в самом его низу провалы без окон. Камера приближается к зданию, мы видим, что его когда-то украшала лепнина, которая местами отвалилась, видим разобранную перед зданием мостовую, местами просто асфальт, местами плитка, местами – земля… Надпись выцветшими буквами на фасаде здания.
«ЦИРК КИШИНЕВА ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС!!!»
Буквы «в» в слове «Кишинев» нет, но мы видим, что, несмотря на разруху, здание находится в руках рачительного хозяина, который подобрал эту самую букву «в» и водрузил ее на место. Правда, не на то. Поэтому на самом деле надпись выглядит так: