К 57-летию переправы на Малой Земле… – говорит он.
Аплодисменты (советским людям все равно было, кому хлопать в конце 70-хх годов: хорошее питание, избыток сил и эмоций, легкая истерика из-за предчувствия того, что этот небывалый для совка продовольственный рай вот-вот навернется… – В. Л.).
Мужчина вздыхает вместе с гармонью и говорит:
Переправа, переправа, – говорит он прочувствованно.
Переправа, переправа, – говорит он.
Весь зал, с лицами Остро Интересующихся Происходящим Советских Людей (горящие щеки, блестящие глаза, полураскрытые рты… да они все блядь под кетамином! – прим. В. Л.), смотрит на циркача. Многие даже привстали с мест. Мы видим мужчину, который искоса поглядывает на зад своей привставшей соседки. Зад хорош, он округлый, мягкий, большой… мы словно чувствуем исходящее от него тепло… Зад-печка… мы буквально течем взглядом по тому намеку на впадине – юбка натянута – который расположен между двумя великолепными полужо…
Женщина поворачивается и укоризненно смотрит на нас.
Покраснев, мы, вместе с камерой переводим взгляд на арену. Там мужчина в форме красноармейца, разведя гармонь, которую держал на груди, говорит:
Переправа, переправа, – говорит он.
Берег левый, берег правый, – говорит он.
Где тропинка, где лучинка, – говорит он.
Где изба, где самовар, – говорит он.
Садится на край арены, Пригорюнивается, становится похож на актера Леонова, который изображал старого грустного еврея по пьесе очередного Шалом Алейхома из Союза Писателей СССР («сделай мне вселенскую грусть, Миша» – В. Л.), играет на гармошке.
На весь цирк раздается мелодия «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам»
Общий план цирка. Люди постарше пригорюнились тоже, кто-то подпирает щеку рукой. На глаза одной женщине набегает слеза, медленно капает, падает на макушку зрителя, сидящего в следующем ряду… Снова арена. Мужчина в кителе играет что-то задумчивое, мы, почему-то, слышим музыку инструмента типа дудук, хоть это по-прежнему, гармонь.
Переправа, вах нанай, – поет мужчина.
Весь в крови, весь в золе, – поет он.
Весь в огне, весь билядь, полыхает, – поет он.
Никто в зале не возмущается, потому что мужчина поет по-армянски.
Ебаный твой рот, горила, – поет мужчина.
Где ты на хуй там застряла, – поет он.
Я те я рот блядь дзы и в уши, – поет он.
Ебать в сраку, – произносит он кодовую, очевидно, фразу.
Общий план арены сверху. Внезапно из-за кулис (да, я как и вы, забыл, как называется та хуйня, из-за которой выбегают в цирке – прим. Сценариста) стремительно выбегает что-то черное! Шум в зале. Черный комок останавливается, распрямляется.
Гомерический хохот.
Крупный план – шимпанзе Эрнест, в форме бойца СС, с фуражкой – почему-то офицера люфтваффе, – и автоматом «Шмайсер» на боку. На ногах шимпанзе – начищенные до блеска сапоги. Обезьяна скалится и совершает круговой разворот. Мы видим цирк его глазами: огни, хохот, раскрытые рты, вытянутые пальчики детишек («мама, мама, смотри!»). Мужчина в галифе встает, растянув гармонь – снова хрип инструмента, и, дождавшись, когда зал стихнет, – говорит:
Гуттен морген, дранг нахт остен! – говорит он.
… – вскидывает руку в нацистском приветствии шимпанзе.
… – умирает от счастья зал.
Битте дриттте, айн цвайн митте! – говорит с армянским акцентом человек в галифе.
Только быть вам фрицы битым! – говорит он.
Ихтен шмихтен дринге бюст, – говорит он.
Баты шматы дирли дюст, – говорит он.
… – кивает шимпанзе под рев счастливого зала.
Как вас звать, величать? – говорит мужчина.
… – ждет обезьяна.
Может, Ганс? – спрашивает циркач.
… – молчит шимпанзе.
Адольф?! – говорит циркач, зал снова грохочет.
…мотает головой шимпанзе.
Эрнест?! – говорит циркач.
Шимпанзе яростно кивает. Циркач, разведя гармошку, играет что-то вроде марша Мендельсона, после чего говорит:
Небось, в честь штурмовика Эрнеста Рема назвали? – говорит он.
Шимпанзе кивает, выкидывает лапу в нацистском приветствии. Гогот зала. Мужчина начинает играть на гармошке что-то бравурно-патетическое, из-за чего становится похож на клоуна Карандаша, развлекающего советских солдат на передовой. Поет поганым голосом старшего Райкина, но по-прежнему с сильно выраженным армянским акцентом:
Вы уж будьте так любезны милый фриц, – поет он.
Вы при виде наших танков лягте ниц, – поет он.
Как дойдет наша пехота до Берлина, – поет он.
Вы поймите сдаться вам необходимо, – поет он.
Обезьяна мотает головой, пытается убежать от циркача, который, уподобившись Цезарю, делает три дела одновременно: скачет вокруг животного, танцуя гопака и играя и напевая одновременно («пусть цветут сто цветов» как сказал товарищ Мао – В. Л.). В общем, перед нами обычная третьесортная поделка, которыми потчуют солдат на передовой во всех странах. Кружась, постепенно шимпанзе теряет автомат, каску, начинает выглядеть очень растерянно – примерно как А. Шикльгрубер в 1944 году, – и становится на колени. Зал смеется и аплодирует в такт песне.
…от и так, ебать вас в сраку! – заканчивает петь циркач.
Обезьяна убегает за кулисы (нет, не вспомнил – В. Л.), роняя по пути штаны, и показывая голый зад. Экстаз зала. Камера стремительно возвращается на какой-то из рядов – и мы снова видим тот Зад, что привлек наше внимание. Его обладательница вновь поворачивается и смотрит на нас уже несколько иначе, с поволокой… Мы видим в ее взгляде обещание, она Раскраснелась… перед нами – стандартное начало советского романа (а еще они начинались в библиотеке, в колхозе и на стройке – В. Л.)
Огни, шум.
Фокусировка кадра. Мы видим артиста в галифе, который пересчитывает рублевые купюры. В углу помещения – заставленного кассовыми аппаратами, афишами, реквизитом, – резвится с бананом шимпанзе (да-да, именно то, о чем вы подумали – В. Л.). Мы видим директора цирка. Он выглядит, как настоящий коммунист из эпопей «Вечный зов» и щурится так же придурковато. На нем – серый советский костюм. Он (директор, хотя мог бы и костюм) говорит:
Браво, товарищ Варданян, – говорит он.