По роскошному фестончатому краю шлейфа тянулся незаконченный узор. Она вгляделась пристальнее. Крохотные яблочки и змейки, вышитые серебром.
— Я работаю над вышивкой уже месяц, — сказала миссис Джонс и вздохнула. — Если я хорошо потружусь и закончу платье к августу, миссис Морган, возможно, обратится к нам, чтобы заказать гардероб для первого выхода в свет ее дочери.
Любуясь серебристыми складками, Мэри дала себе твердое обещание, что непременно научится шить такие чудесные платья. Более того, в один прекрасный день она будет их носить. Она невольно сжала краешек ткани; ворс был толстым и мягким, как мех.
— Осторожно, — предупредила миссис Джонс.
Мэри отдернула руку.
Конечно, пока еще ей не доверяют. Она это знала. И этого следовало ожидать.
Например, после чая миссис Джонс заперла маленький ящичек на ключ и положила его в карман. Как будто Мэри могла стащить щепотку ее дешевого китайского чая!
Поздно вечером, добравшись наконец до своей новой спальни на чердаке, Мэри первым делом вытащила из кармана «Полный перечень обязанностей хорошей прислуги» и швырнула его в ночной горшок. Меньше всего на свете ей нужна была книга, которая учила бы ее, как быть хорошей служанкой. Можно будет постепенно выдирать из нее страницы, чтобы подтирать задницу.
Голова Эби покоилась на жидкой подушке. Она глубоко спала. Ночного колпака она не надевала; ее волосы напоминали черную ощетинившуюся молниями грозовую тучу. В лунном свете черты ее лица казались резче, чем днем. Теперь она выглядела старше, должно быть, из-за жестких линий рта и подбородка.
Мэри скользнула в постель и улеглась на краю, чтобы не разбудить Эби. Делить с кем-то кровать — дело тонкое, и ни к чему сразу наживать себе врага, даже если негритянка повела себя на редкость подло, когда Мэри попросила ее налить пива. Как странно — лежать рядом не с Куколкой, а совсем с другой женщиной. И не говорить при этом ни слова. Она старалась не шевелиться. Каким-то образом ей удалось пережить этот день, который тянулся целый год. Казалось, ей никогда не позволят отправиться спать.
Черное оконное стекло было покрыто толстым слоем инея. Эби дышала негромко и размеренно, как будто волна накатывала на берег. Снаружи стояла невероятная тишина; было невозможно поверить, что где-то там, за окнами, есть город. Маленький домик казался кораблем в безмолвном белом море.
Должно быть, Мэри все-таки уснула, потому что она вдруг увидела себя на Пьяцца Ковент-Гарден, танцующей с медведем. Вокруг стояли люди и торговали разными вещами из бочек: лягушками, горящими фейерверками, детьми, золотыми кубками. Крошечный человечек раскрыл грецкий орех и вытащил из него юбку цвета звезд. Кареты и телеги мчались через площадь, и две из них столкнулись. Перевернулся бочонок с голубой водой, и рыба билась на мостовой, широко разевая рот. Но в самом центре Пьяцца, невозмутимо и безмятежно, едва касаясь друг друга когтями и кончиками пальцев, Мэри и медведь продолжали свой торжественный гавот.
Эби проснулась посреди ночи с тревожным ощущением, что она не одна. Лондонская девчонка лежала рядом, слегка похрапывая во сне. От нее пахло духами: что-то резкое и кисловатое. Эби крепко обхватила себя руками, чтобы их ночные рубашки не соприкасались.
— Вы ведь подружитесь, не так ли? — спросила утром миссис Джонс со своей обычной чуть обеспокоенной улыбкой.
Здесь бы пригодилась колдунья обеа, решила Эби. На Барбадосе с такими вещами было гораздо проще. Там, если бы какая-то чересчур бойкая девчонка поселилась вместе с тобой, и попыталась тобой командовать, и без разрешения заняла твою постель, разложив свои острые белые локти, нужно было бы всего-навсего обратиться к колдунье. Даже после тяжелого дня в поле можно было облегчить душу — отправиться в хижину к старухе, захватив с собой немного маисовой каши или рома, и сказать: «Эта новая девчонка — колючка у меня в пятке. Пожалуйста, нашли на нее какую-нибудь болезнь».
Думать о Барбадосе было сложно, потому что каждое приятное воспоминание влекло за собой десяток неприятных. Эби почесала плечо, и ее пальцы наткнулись на букву «С» — первую в слове «Смит». Смит — так звали ее первого хозяина. Он купил сразу целую партию рабов, прямо с корабля, восемьдесят шесть женщин и девочек; перед этим всех их натерли пальмовым маслом, чтобы кожа была блестящей и они казались сильными и здоровыми. Клеймо было золотисто-красным, припомнила Эби. Когда оно коснулось кожи, запахло жареной требухой.
Обычно по ночам Эби повторяла свое имя — свое настоящее имя, из Африки. Снова и снова, пока на нее не опускался сон. Но сегодня в ее постели спала чужая женщина, и Эби боялась произносить его вслух. Даже шептать. Даже называть про себя — вдруг оно случайно сорвется с языка?
Все тихо в доме на Инч-Лейн. Ни звука, ни шороха.
Лежа на кровати в своей узкой спаленке, миссис Эш перевернулась на спину. Острый тонкий лунный луч, проникший в щель между ставнями, разрезал комнату пополам. В полнолуние у нее всегда болела грудь. В такие ночи, как эта, когда все казалось особенно ясным и четким, миссис Эш точно знала, в кого она превратилась. В иссохшую озлобленную женщину тридцати девяти лет.
Она всегда начинала все неправильно. Взять хотя бы эту лондонскую девчонку. У миссис Эш были самые добрые намерения, но неизвестно почему она с первого же взгляда невзлюбила эту пигалицу, такую дерзкую и юную, в модных широких фижмах. Про себя она знала, что обычно не нравится людям. У нее не было этого дара — обаяния.
Жила когда-то в Абергавенни юная жена и мать двадцати двух лет по имени Нэнс Эш. Она не знала валлийского, поэтому муж, снисходительный человек, разговаривал с ней по-английски. Большей частью она держалась особняком от других, но плохого никому не делала. Добрая женщина, говорили о ней соседи, потому что не могли сказать ничего дурного. Да, она не была злой и поэтому в одну холодную январскую ночь уложила своего ребенка между собой и мужем. Она не хотела, чтобы он мерз в колыбельке; в отличие от многих других, ей было не все равно. Она взяла его в свою постель, согрела и убаюкала. Она хотела как лучше — разве нет?
Это могло случиться с кем угодно, говорили потом ее мужу. На все воля божья. Что тут поделаешь.
Если бы только Оуэн Эш не был пьян как сапожник… если бы он не перевернулся во сне на спину, не почувствовав под собой маленького мягкого комочка… если бы его жена Нэнс не спала мертвым сном… если бы она проснулась среди ночи, чтобы проверить ребенка… если бы дитя было чуть покрепче или заплакало погромче…
В этом нет ничьей вины, говорили люди.
Как оказалось, она упустила свою единственную возможность. В ту ночь Нэнс Эш, сама того не зная, разрушила все свои надежды. На следующий день ее мальчика положили в маленький гробик, размером не больше шляпной картонки, и ее муж, пьяный и ослепший от ярости, обозвал ее ужасными словами и выскочил из дома. Через три дня Нэнс поняла, что он больше не вернется, как бы сильно она ни ждала.